Владимир Першанин - Лабиринт [Авторский сборник]

Мы швыряем окурки вниз и снова принимаемся за работу. Не сделаем норму, Асадулла всю душу вымотает. Вместо ужина даст помои и оставит без сигарет. Едой он не балует, но молока хватает, хоть и снятого. Иногда подкидывает мяса (чаще обрезки), раз в неделю наливает двухлитровый кувшин вина. Прижимистость хозяина мы еще терпим. Больше задевает его презрительное высокомерие. Нас он считает за людей низшего сорта. Заодно сгребает в кучу и всех русских: «Вы свиньи!» Раза два Асадулла пытался накормить нас похлебкой из пропавшей баранины. Мы возмутились и варево демонстративно отдали собакам. Те с удовольствием сожрали, а мы ходили голодные. Соответственно и работали через пень-колоду. После этого Асадулла тухлятину не подсовывал.

Сегодняшний день похож на все остальные. К вечеру кончаются сигареты. Мы вытряхиваем из консервной банки окурки и сворачиваем цигарку на двоих. Оба устали, не хочется даже двигать языком. Мимо прогнали стадо, и мы определяем, что время восьмой час. Солнце скатилось к верхушкам гор, и длинные тени пересекли зеленую долину, где расположено село. У подножия огромной скалы серо-голубым пятном светится озеро. Пора бы идти отдыхать в нашу хижину, но Асадулла не торопится. Без него мы не имеем права бросить работу. Наконец появляется хозяин и придирчиво определяет, что мы сделали за день. Норма выполнена, и Асадулла обходится без нравоучений.

— Надо быстрее заканчивать кладку, — рассуждает он по дороге. — Во вторник плотники начнут работать.

— До вторника не успеем, — говорит Лагута. — Или давай еще одного каменщика.

— Поднажмите. Зима скоро.

А ради чего нам нажимать? Ляжет снег, и нас до весны загонят за проволоку. Пустая баланда, ячменный хлеб и тоскливое ожидание завтрашнего дня.

— Сигареты кончились, — напоминает Лагута.

— Женщины принесут…

Женщины — это жена Асадуллы и его дочь Надия, четырнадцатилетний подросток. Надия смотрит на нас с любопытством, и, если приходит одна, мы с ней болтаем о деревенских новостях на жуткой смеси русских и горских слов. В присутствии матери заговаривать с нами она не решается. Хозяйке лет сорок пять, но выглядит она как старуха, одевается во что-то черное и бесформенное, а увядшее лице покрыто сеткой глубоких морщин. Говорят, у Асадуллы в соседнем селе имеется еще одна жена. Поначалу мы сочувствовали хозяйке, не очень-то приятно делить собственного мужа с другой бабой. Но вскоре сочувствие пропало. Хозяйка оказалась не менее жадной, чем Асадулла, и мы стараемся с ней не общаться. Иногда она просит нас помочь в огороде. Мы соглашаемся в обмен на сигареты или вино.

— После дам, — обещает она.

Мы ей не верим. Научены прошлым опытом, что, кроме кружки жидкого снятого молока, ничего не получим, и поэтому помогать хозяйке не спешим. Достаточно того, что целыми днями вкалываем на доме.

Уже в сумерках Надия приносит сигареты и ужин. Кукурузная каша, молоко и пресная лепешка.

— Надька, а мяса не будет? — спрашиваю я.

Дочь Асадуллы смеется, как будто я сказал что-то смешное.

— Завтра мясо. Отец барана зарежет, Вагиф приезжает.

— Вот это праздник! Шаболов ворованных, небось, полные мешки привезет.

Дочь Асадуллы очень плохо говорит по-русски и моей язвительности не понимает, для нее приезд брата действительно праздник.

— Надька, Вагиф где работает? — допытываюсь я. Девчонка меня не понимает, и я уточняю: — Вагиф — джигит?

— Джигит, джигит!

Мы едим кашу, а Надия рассказывает, какой у нее хороший брат. Большую часть слов мы не понимаем, но по интонации и жестам догадываемся, что Вагиф, по мнению Надии, очень хороший брат. Он подарил ей золотую цепочку, кольцо, а себе недавно купил мебель для дома. Будущей жене Вагифа повезло. Под содержательный рассказ Надии мы приканчиваем кашу с молоком и закуриваем. Появляется хозяйка в своем обычном глухом платье, которое она не снимает все лето. Что-то шипит дочери. Надия торопливо сгребает посуду.

— А вина не будет? — интересуется Иван.

— Каждый день вино пьют пьяницы, — учит нас хозяйка.

— Так мы вчера не пили. И позавчера тоже.

— Завтра вино. Сегодня нет.

— Кислятины пожалели, — бурчит Лагута.

Женщины собирают грязную посуду, недоеденную кашу, которая нам страшно опротивела, и уходят. Мы остаемся одни. Под закопченным потолком мерцает тусклая сорокасвечовая лампочка. Две продавленные железные кровати, стол, чурбаки вместо табуреток и печь с залатанной железной трубой. Картину оживляет красочный портрет порнозвезды Амбер Линн, застывшей на четвереньках. Блондинка перепоясалась узким поясом, роскошная грудь вываливается из открытого бюстгальтера, а крашеные губы призывно раскрыты. Особенность фотографии в том, что откуда бы ты на нее ни смотрел, честные голубые глаза блондинки пристально смотрят на тебя. Поиграем, мальчики?

Я отвожу взгляд от порнодивы и пытаюсь читать. Дочь Асадуллы таскает мне из подвала старые журналы и роман-газеты еще советских времен. Я с удовольствием перечитал «Три круга войны» Михаила Колосова и «Царь-рыбу» Виктора Астафьева. Взялся за «Щит и меч». Но бестселлер семидесятых Вадима Кожевникова кажется мне ужасно примитивным: немцы — сплошные идиоты, а наши разведчики самые умные на свете.

На фоне позорно проигранной войны в Чечне эти хвастливые вещи раздражают. Хотя с немцами воевало совсем другое государство. Когда шла война в Чечне, мне было на нее наплевать. Конечно, меня неприятно задевали бесконечные поражения нашей армии, но долго я над этим не задумывался. Теперь я смотрю на войну другими глазами. В селе до сих пор живет парнишка, захваченный в плен в Грозном и проданный местному жителю. Его зовут Олег Иванов, и, кажется, он немного свихнулся. Он пасет скот и ходит в драном армейском бушлате. Иногда он подходит к нам, мы угощаем Олега сигаретами, а я пытаюсь его разговорить.

— Родители-то есть?

— Есть.

— Где живут?

— А в Вязовке.

— Это какая область? — допытываюсь я.

— Село такое… на Волге.

— Я тоже с Волги, — говорю я. — А область-то какая? Олег худой, небольшого роста, ходит, подволакивая ноги и глядя куда-то вниз. На макушке торчат желтые, как солома, волосы. На шее и плечах Олега, вперемежку с веснушками, темнеют следы давних ожогов. Левый глаз пересечен глубоким шрамом, и от яркого солнечного света слезится. Другой глаз смотрит внимательно и настороженно. Взгляд не вяжется с безвольно отвисающей нижней губой и всем его простоватым, ничего не выражающим конопатым лицом. Меня не оставляет ощущение, что Олег, побывав где-то рядом со смертью, играет придуманную для себя роль мальчика-дурачка. В сущности, он и есть мальчик, вряд ли ему больше двадцати двух. Но что-то подсказывает мне, что он далеко не дурачок и, наверное, многое скрывает. Может, свою настоящую фамилию и область, где живут его родители.