Елена Грушко - Следствие поручено мне. Повести о милиции

Удерживало его то соображение, что молодые охот-инспектора слабо знают приемы браконьерства, и угодья оттого пустеют с каждым днем. Уже почти выбит тигр по всему Сихотэ-Алиню, и если бы не запрет и егерская служба, владыка дальневосточных джунглей — уссурийский тигр — исчез бы, как его собратья — ту-ранский и среднеазиатский.

На охотах, где Василий Никифорович бывал по долгу службы, он старался подставить под выстрел старого быка или больную корову. Пытался направить охотничий пыл своих гостей на истребление волков, которых после уничтожения их первого конкурента — тигра стало намного больше, чем в годы его молодости.

Не упускал он случая использовать древнюю охотничью страсть для отстрела медведя-шатуна, зная, что от этого лютого безумца не жди добра ни людям, ни зверям.

Миновало грибное лето. Порадовал октябрь — месяц лесных шорохов — ясным небом, золотом берез и медью дубов и ушел в ярком уборе оранжевых кленов, в тихих, грустных дождях, оставив прибитую влагой опавшую листву.

Смолкли шорохи, и снова в тайге — тишина. Пахнет мокрой осиной, погасшими в тлене поздними грибами и мхами. Чутко и гулко в тайге, она словно прислушивается к удалившемуся шуму лета и настороженно посматривает на небо, где к вечеру, на заре, горят красным пожаром облака.

Отлиняли дикие козы, засеребрилась белка. Заяц-беляк, раньше всех натянувший парадный зимний мундир, лежит в листьях, словно ком снега. Неловко чувствует он себя на черной земле и ждет с нетерпением первой пороши.

Василий Никифорович замечает, что звери ложатся спиной на ночь к северу, и тоже ждет оттуда ветра: окапывает свой дом, осматривает олочи и уверенно говорит оперуполномоченному Савельеву, с которым бродил два дня по тайге за рябчиками:

— Через день-два жди снега. Строгой зиме быть, если птица дружно в отлет пошла. Так что собирайся пока домой. Тут уж снег пойдет — так неделю. А я, пока время есть, поброжу окрест, где кабаны есть, да посмотрю для тебя медвежью берлогу. Знаю, тебе ж рябчик — забава!.. Но пока медведь в берлоге не облежится — лучше его не тронь. Отдыхай, Гриша!

— Да нет уж, погожу, — возразил ему Савельев. — Авось метели не будет, да и сам найду мишку. В этом году он не больно быстро ляжет: корма плохие, орех не уродился — где ж ему скоро зимнего сала набрать?

— Ну, смотри, — согласился Василий Никифорович. — Оставайся. А если все-таки надумаешь домой возвращаться, запри дверь, а ключ положи под крыльцо — знаешь куда…

Попрощался с ним и куда пошел — не сказал: с тех пор и не свиделись. Как в воду канул… Савельев походил без толку по тайге два дня, в метель идти домой не захотел — думал дождаться егеря, а его словно пурга унесла: целую неделю нет. Порыскал еще три дня Савельев вокруг да и забил тревогу: шутка ли — человек пропал!..

Не догадался Савельев, что потянуло Василия Никифоровича в далекие места его детства — на погорелую Сосновку, где не бывал он уже много лет. Захотелось Колядину взглянуть на дом, где он жил когда-то с дедом Афанасием, и поклониться месту, где тот был схоронен нещедрыми на почести староверами. А еще захотелось ему до конца разведать, куда уходит зверь, когда среди зимы, особенно в ее начале, внезапные оттепели осадят сугробы и к олочам пристают на ходу целые кирпичи снега. Это-то еще не беда, а вот как сразу после того мороз грянет — тут уж зверю худо: снег покроется коркой льда, и этот лед режет им ноги. Только волкам в эту пору раздолье…

Шел Василий Никифорович и все примечал наметанным глазом. Вон на крутой сопке выступ под кедром виднеется, словно балкон: определенно там секач себе гайно сделал — тут ему все вокруг обозревать хорошо. А внизу, под сопкой, хвоща и липового семени сколько хочешь.

И там, на другой сопке, — выступ поменьше, голый, как площадка, под ним — отвесный обрыв, на котором даже трава не держится; это изюбриный отстойник — только тут он может отбиться рогами и копытами от лютого волка.

Незаметно приблизился он к Сосновке, скорбно осмотрел родное пепелище, с трудом нашел неприметную могилку деда Афанасия.

Какое бы ни было детство, у каждого в сердце это тайный и светлый уголок, где и старый человек видит себя маленьким. И нередко, пожив этими дорогими минутами воспоминаний, сам становится как будто моложе: груз лет уже меньше давит плечи, и дышится легче, свободнее, и будущее уже не страшит.

Василий Никифорович решил тут немного задержаться, тем более, что на другой день небо затянуло снеговыми тучами.

Прожив на земле почти полвека, Василий Никифорович, в молодости горячий, отчаянно смелый, настырный, с годами стал степеннее, строже, неторопливее на речь. Это свойство многих истинных таежников, привыкающих в лесу, в одиночестве, к молчанию. И внешняя медлительность, скупые жесты, пристальный, проникающий взгляд выдают такого таежника так же, как строевая выправка офицера-кадровика, хотя он и в штатском костюме.

В полуразвалившемся доме Фетиньи, в том самом, который она получила от Никифора в уплату за него, Прошку, Василий Никифорович оборудовал себе сносное жилье. Старая печь была уже никуда не годная, и пришлось топить «по-черному», как в деревенской баньке. Но дров вокруг много — хорошо горели старые смоляные бревна из кедра и хвойного дуба-листвяка, который сосновские мужики предпочитали другим породам при закладке своих изб. И в доме, хотя пол сгнил и провалился, обнажая черный зев подполья, было тепло.

Выйдя в ближайший березняк, Василий Никифорович скоро настрелял себе десяток рябчиков, а в темном ельнике — двух глухарей. При запасе сухарей, взятых им в дорогу, можно сносно переждать метель, хотя бы она буйствовала здесь неделю. Кроме широкого и тяжелого следа одиночки кабана-секача, ничего примечательного он не заметил.

Наступил вечер. Василий Никифорович соорудил на земляном полу нодью, недалеко от огня — топчан-лежанку и, подозвав Рекса, умильно поглядывавшего на котелок с вкусной дичиной, сказал:

— Вот, рыжая ты псина, я и жил тут когда-то…

Пес приветливо замахал хвостом-кренделем и уткнул свой влажный нос в колени хозяина. Василий Никифорович и не пытался унять странное волнение. Он жил прошлым, как настоящим. Вспомнились ему и Марфа, когда она безумно причитала: «Родной мой!.. Васенька!», и страшная холодная тайга, из которой его вывел Никифор.

Да, жизнь не раз обращалась с Василием круто. Словно волки лося, беды караулили его, и если бы не его вера в то, что, как бы худо ни случилось, все может повернуться к лучшему, наверное, и не ходил бы он сейчас по земле. И жизнь представилась ему беспрерывным фронтом, где каждый день, каждый миг нужно не терять мужества и жажды жить.