Елена Грушко - Следствие поручено мне. Повести о милиции

— На экспертизу?

— Во-во! То есть еще сумлевались, што это он сам и есть. А чего посылать, што я, слепой? Али врать буду? Ну, Сабуров — тот после за мое такое радение часы свои подарил: «На, — говорит, — носи, Степан Аверья-нович. Золотой ты человек, а посему и часы тебе иметь золотые».

Кочегаров протянул к костру жилистую сухую руку, на которой огнем сверкали дорогие часы, и важно посмотрел на циферблат.

— Хорошо ходят, — значительно произнес он.

Костер гас, тени никли, и Дмитрий, ощущая спиной подступавший холод, подумал, что старик задремал, но снова услышал из темноты его голос:

— Вот так, значит, и кончил свои дни Ванька Соколовский… Батька его, Роман, тоже небось на разбойном деле голову сложил. Хоть он и в Австралию сбег, а разве от себя убежишь?.. А жаль — пропали два таких мужика! Силища у них была, што ты! Да Ванька-то даже покрепче отца был. Бывало, изюбра освежует да целиком на веревке приволокет. Ему за сутки пройти по тайге сорок верст ничего не стоило… А медведей как стрелял? Умора! Приловчится да и стрелит косолапому по позвоночнику, крестец перебьет, у того задние ноги волокутся. Вот он и гонит его прямо в Сосновку, а уж тут — на виду у всех — задушит своими ручищами. Ой, силен был! Только он один мог перейти вброд Таймен-ку, а так — всех сшибало… Ну, однако, я заболтался. Валет, куда лезешь?! Паршивец… Вот пес — так пес!..

Тут старый пчеловод пустился в рассуждения о достоинствах своего пса и, не окончив фразу, захрапел.

Старший лейтенант вышел из шалаша, глаза его слезились от дыма.

Тихая лунная ночь стояла над еланью. Морозный снег искрился, в тишине гулко стреляли деревья, темневшие на сопках. Вид старого заброшенного селения наводил ту непонятную грусть, которая всегда охватывает человека, когда он видит пустые дома. Пожалуй, это ощущение можно сравнить с тем, какое испытываешь, рассматривая человеческий черп. Тут властно царит смерть и от ее близости становится не по себе даже храброму.

Что-то ждет их завтра?

Еще до рассвета Степан Кочегаров проснулся первым, развел костер, набил чайник снегом. Когда Касьянов вылез из спального мешка, чай уже был готов и старый таежник обжаривал на прутике кусочки мерзлого мяса. Запах привлек собак, и они выжидательно лежали у костра так близко, что Валет даже обжег лапу.

После трудного перехода через чащи и завалы к Сосновке старший лейтенант устал и измучился. Покряхтывая, он размял суставы, умылся снегом, попил чаю с лимонником, отдал должное мясу, поджаренному на костре, и ощутил тот прилив сил, который у него бывал перед особо опасным делом…

Дмитрий проверил затвор у карабина, заглянул в ствол, куда мог попасть снег.

— Готов? — спросил старик.

Касьянов кивнул. Сделав большой круг возле старой Сосновки, путники в одном из распадков, примыкавших к ущелью, где гудела непокорная Тайменка, обнаружили медвежий след.

Кочегаров остановился, пощупал след голой рукой и проговорил:

— Шатун… Два дня назад прошел туда. Лихо дело!..

— А нам-то зачем он? — спросил Касьянов, заметив беспокойство старика.

— И-и, паря, тут теперя ухо держи востро. Стрелял когда-нибудь медведя, а? Нашего буровика?

— Нет, не приходилось.

— То-то, — значительно заметил встревоженный охотник. — И не советую стрелять его в одиночку, особливо — шатуна. Наш медведь — не чета тем, которые в России живут. Куда там! Коли б нашу эту черную немочь напустить на тамошнего — от того б только клочки шерсти остались. Вот как, паря! Башка у его как котел, што я варю пчелам сироп с сахару. У-у!

— Да ты, дед, не пугай, а лучше скажи, в чем дело? Что тебя беспокоит? — спросил удивленный робостью таежника Касьянов.

— А не побоишься итить со мной на его, а? — подозрительно вопрошал старик. — Коли расскажу, а?

Касьянов покачал головой.

Все еще недоверчиво поглядывая на новую охотничью справу своего молодого спутника, Кочегаров сел на валежину, закурил, прищурился от едкого дыма, и в глазах его мелькнула лукавая усмешка:

— Смотри, паря, потом на меня не обижайся, коли без порток в тайгу от того шатуна сиганешь!..

Касьянов присел рядом и тоже закурил. Собаки, удивленные и обиженные тем, что охотники не заинтересовались найденной ими белкой, улеглись тут же, время от времени с остервенением прочесывая свою шерсть в пахах, где в тепле буйствовали злобные блохи.

— Так вот, — продолжал старик. — Тигру у нас тут Богачевы ловили, ну дак те тебя покрепче мужики-то были. Куда!.. А тигра — это, почитай, первый зверь в тайге. Вроде как царь. Ну а шатун могет этого царя к ногтю прижать и кишки ему выпустить. Понял? И сожрет еще потом тигра, как волк козу. Ничего не оставит. Вот теперя и подумай, на какой дороге мы с тобой сидим. А это след его, потому как сытые медведи давно уж по берлогам спят. Ну а этот за лето не нажрался — худой ноне был урожай кедра, да и лещины нету. Опять же смотри: нигде тут следов другого зверя нету. Зверь-то чует — ему тут лучше не быть… Значит, где-то недалече и этот шатун сидит под кедрой, дремлет. Потому его еще и сидуном у нас называют…

Старик поднял вверх прокуренный палец и уверенно сказал:

— Не всякий охотник за ним пойдет. Уж я-то знаю! Охотниками называются, а сами в лес далеко не пойдут, даже за рябчиками. И перво дело — от страха: ну-ка медведь! Конечно, не всякий в том сознается…

С этими словами дед лукаво глянул из-под кустистых бровей на заинтересованного Касьянова.

— Сидит шатун обнаковенно под искарью, то есть под корнем, в яме — и все слышит, как та сова. По трескуну, как вот сичас, по жесткой тропе — не подои-тить. Морозец! А вот по тропе мягкой али пестрой — можно. Не ходи к нему и по шерсткой тропе — ну это когда от листьев шорох бывает… Заприметит. Лучше всего — по мягкой белой тропе. Ить, перво дело, его надо самому вперед увидеть. И скрадывать потихоньку. Беда, коли он первый тебя заприметит! Уж так ловко, хучь он и здоровущий, што племенной бык, подкрадется — опомнишься, а лапы-то его уж у тебя на плечах! Хитрая животная. Да и людоедствует, зараза, коли голодный до умопомешательства. Который человечьего мяса попробовал, того уж от такого обеда не отучишь, разве што застрелишь. И след-то у него, чертолома, навроде человечьего — видишь? Только когти его выдают, а так и не узнаешь. Ну, у самки след поменьше, потому и я говорю, што вот этот — след хозяина. Здоровый, вражина! А уж коли заревет эта черная немочь — дух вон из груди идет! И волосы колтуном на башке встают, шапку подымают. Ужасть как орет! Не смейся, коли не слыхал… И посмелее бывали мужики, а в штаны себе накладывали, когда он над ухом рявкает, што сам сатана…

И плавать он, подлец, умеет, Тайменку, к примеру, запросто переплывает, коли ему надо. И каменюгу такую при случае на голову кабану с горы свалит, што мокрое место от животного останется…