Елена Грушко - Следствие поручено мне. Повести о милиции

После ужина, разлившего тепло по уставшему телу, Василий Никифорович невесело подумал: опять наступающая ночь у него будет бессонная. Болело в груди, ныла простреленная на Отечественной правая нога. Впрочем, русские старики вообще беспокойны и спят не так беспечно, как долгожители юга.

Когда поутихла метель, старший лейтенант и старик Кочегаров отправились в путь.

— Видать, Гришка Савельев, опер, не зря шум поднял, — говорил Кочегаров. — Ить он с Васькой-то рябчиков стрелял еще до снега. А Васька ему сказал, чтоб сидел в доме, пока по участку пройдет. С тех пор Васьки и нету. Кто его знает, там ить вёрсты никем не меряны и глухомань страшенная — всяко бывает… А все же есть у меня думка — не упорол ли Васька в Сосновку погорелую?..

Через три дня Дмитрий и Кочегаров поднялись в верховья Тайменки, к ущелью, где у самой горы лепились бренные останки таежной деревеньки Сосновки. Пут и остановились, чтобы осмотреться. Обшарив вместе с Дмитрием все убогие лачуги, пасечник обнаружил в бывшем доме Фетиньи шалаш-времянку, золу от костра и окурок самокрутки из махорки.

— Видал! Томская махорочка! Васькина, любимая, ее завсегда курит… Но куда же он дальше-то подался?

Кочегаров сделал круг возле дома Фетиньи, глянул на вечереющее небо, пощупал синеватые лунки чьих-то припорошенных снегом следов и решительно сбросил крошни со своих плеч:

— Тут заночуем. Подходящая хоромина — Васькин шалаш. А завтра пойдем к Тайменке. Авось и найдем, што ищем.

Дмитрий устал смертельно с непривычной дороги, но готов был хоть сейчас устремиться по неясным следам. Однако старый таежник, кряхтя и охая, стал собирать сучья для костра, и Касьянов понял — не время отправляться дальше: через час будет ночь в горах.

Помогая устраивать ночлег, ломая еловый лапник, он радовался: все же за долгие дни впервые мелькнул луч удачи. И когда весело запылал огонь, он достал из своего рюкзака флягу и налил деду стаканчик. Хлебнув разведенного снегом спирта, Степан Аверьянович расчувствовался.

— Эх, парень, — начал старик, поудобнее укладываясь на лапник у костра. — Глядел я на тебя эти дни — дивился! До чего же нонешняя молодежь ни черта не смыслит в тайге. Уж ты прости меня, не для обиды говорю. Ну прямо как котята слепые. Ей-богу! Хоть ты, к примеру. И часы у тебя со стрелкой, кумпас, карта, а ты все одно б сюда не добрался.

Касьянов усмехнулся, но возражать не стал. Ему хотелось слушать деда: в нем проглядывала вековая таежная мудрость, то самое, чего ему самому очень недоставало в поисках.

— Да и то сказать, — продолжал Кочегаров. — Замети сичас пурга, брось я тебя тут — и не дойти тебе до моей пасеки. Накуролесишь семь верст до небес и все лесом али под кендырем сгибнешь. Коли б не твой, как его… пес Марс, ты б уже в первый день ночевал на снегу, а не в моем доме. Ну так вот. А в наше время махонькие огольцы сосновские уже знали, што к чему. Поимей в виду: на черта ему кумпас, коли он понимает, што тополь завсегда к северу клонится и маленько к утренней заре. А уж груша — та, супротив, к югу и к закату. И всякое дерево свой наклон имеет!

Заметив, что Дмитрий при свете костра что-то быстро записывает в свой блокнот, старик удовлетворенно улыбнулся, подбросил сухих дров в огонь и совсем разошелся:

— Во-во! Пиши, покуда я жив. Пригодится, коли ты всурьез охотничать вздумал. Ну-с, а окромя прочего, прими в рассуждение мох — его ищи на северной стороне. А кедры, ели, пихта, листвяк — те горбатятся вершинами к югу. На юге у их и сучья толще, и корни. И трава на кочках — длиннее на юг, чем на север… Ну да это дело наживное: походишь вот по лесу, сам поймешь. Меня ить не омманешь — нет! Как глянул я на твою оружию, а на нем ни царапины — сразу понял: это ружье в тайге не бывало. И хучь ты морочь мне голову, што охотник, а вижу сразу: не простой ты человек и не зря егерем интересуешься. С милиции ты али бы еще откуда…

Дмитрий неопределенно улыбнулся, но ничего деду не ответил.

— Ну дак вот, — заговорил снова пчеловод, хитро прищурясь. — Ваську, помяни мое слово, мы все одно найдем.

— Я тоже так думаю, — охотно подтвердил Касьянов.

— Так вот, значит, я и говорю, што каждый у нас в Сосновке знал свою тайгу, как пес свою лапу. А паче всех знал лес Ромка Соколовский. Он был мастак! Нонешним егерям, хоть, бы и Ваське, нипочем бы его не поймать — уж так ловок был, страсть! И то сказать: у рыси заячья шерсть в зубах не переводится. И Ромке добыть зверя — раз плюнуть. Однажды он што удумал! Загнал стадо кабанов, штук небось сорок, не меньше, в ущелье, а исход-то Гришка-кориевщик да Сенька-пантовщик закрыли. То есть сели там с винтовками… Всех до одного перестреляли. Целый месяц потом мясо вывозили да жарили.

— Продавали? — спросил Дмитрий, прихлебывая жгучий, заваренный лимонником чай. — Тут же не пройти и не проехать…

— Продавать-то, как нонче, не продавали — некому было, но уж ели вволю и собак кормили за мое почтение.

Старик некоторое время помолчал, покряхтел, достал из золы кусок изюбриного мяса и бросил своему псу Валету.

Марс зарычал, требуя своей доли, и ему полетела кость.

— М-да, — заговорил снова дед, растирая ноги, обутые в олочи. — Охотник Роман был первейший… Раз шли мы с ним — гляжу, за коряжиной рыжая башка маячит. Тигра! Я шомполку свою вскинул, глаза заплющил, штоб, значит, порохом в них не брызнуло от выстрелу, а Роман говорит: «Погодь, я сам…» Взял он топор в руки, подошел к тому месту, где тигра лежала, да и трахнул ее по башке. «Готова, — говорит. — Я эту тигру давно приметил — она старая и вовсе больная…» Сколько он этих тигров китайцам продал до революции — ужас! Платили они ему здорово, потому как у этих инородцев тигра почитается священной животной. Они ею всякую болезнь лечат, особливо усы тигриные им надобны. Так Роман у той тигры усы срезал, а остальное бросил. А потом дед Афанасий эту шкуру нашел и в избу принес. Грелся на ней с Прошкой, то есть с Васькой…

Стемнело. Мороз крепчал, гулко треснуло какое-то дерево, эхо долго катилось по ущелью. Касьянов вздрогнул.

— Ну да ты слушай! Да заодно налей-ка ишо стаканчик.

Касьянов налил.

— Хороша! — крякнул с уважением дед и вытер рукавом усы. — Еще, конечно, Роман промышлял пантами и хвостами изюбриными. Хвосты он продавал американцам за пять долларов штука, а те потом куда их девали — не знаю. Можа, китайцам али себе в суп клали… А как началась смута, Ромка и вовсе осатанел. Добыл японские винторезы и ими стрелял женыценщи-ков и старателей. Караулил их на тропе и добычу всю как есть отбирал. А которым, что интересовались, куда лкди девались, объяснял, что тигра их съела. Богател Ромка от этакого прибытку, а лютел и того больше. Даже своего сынка Ваньку приобучил к разбойному делу. Бывало, даст ему винторез, а сам на Осиновую сопку заберется и колесо от телеги вниз скатит. А Ванька должен из того винтореза попасть пулей в колесо. И коли не попадал, лупил его нещадно. Ванька-то и наловчился потом пулять так, што ни зверь, ни жень-шенщик какой от его пули уж не уходил. Однако никакая сорока в свое гнездо не гадит: так и Роман в Сосновке вел себя смирно, и мужики им были довольны. Не обижал он их и при добыче, конечно, бросит им то, что от своего обеда останется. Но и того немало!..