Елена Грушко - Следствие поручено мне. Повести о милиции

— Ну-ну! — Даже лесной разбойник Роман изумился. — Знаем мы, как ты его холила, старая ведьма, ще-потница проклятая! В аду будешь гореть, в смоляном котле, сатана в юбке…

Бабка зажала уши и бросилась со двора.

К своему удивлению, Фетинья без всякого сопротивления со стороны Никифора получила все, что постановили сосновские мужики, слепо верившие Роману Соколовскому.

Не захотел Никифор Колядин жить в старом гнилом доме Фетиньи, который она милостиво дарила ему вместо его собственного. Покинул он с Марфой и Васей Сосновку, выбрался в город. К тому времени открылись там школы, и Вася пошел в первый класс.

Однако с тайгой скоро опять они встретились и уже больше не расставались. В городе возникла лесная контора: после гражданской войны началось строительство, и лес был нужен всюду. И Никифор нашел себе дело — пошел на работу лесником.

Срубили ему дом в глубине тайги, завел он пасеку, посадил сад и зажил хорошо.

Вася в учебные дни жил в интернате, а когда учеников распускали на каникулы, все лето проводил с Никифором в тайге.

Жили они душа в душу, горе и радость — все пополам. Походили они по тайге вволю, пока Никифор жив был. А однажды чуть не укоротил ему век сам Василий, Купили ему в день совершеннолетия новое ружье «Зим-сон»: иностранное бескурковое, самое нарядное оно было в комиссионном магазине.

Пошли на охоту. Теперь-то Василию ясно, что бес-курковка — не таежное ружье. А тогда гордо шагал с нею по лесу. Никифор поднимался на сопку впереди, Василий — за ним. Уж у самой вершины, запыхавшись, Василий вдруг споткнулся о березовый корень, упал. Ружье с плеча свалилось, скользнуло по сучкам, предохранитель сорвало, и — бухнуло на всю долину. А в стволе — картечь…

Встал Василий с земли весь белый, взял ружье, наотмашь ударил им по березе — куда ложа, куда ствол. А Никифор обернулся, почесал обожженную порохом ладонь и спросил:

— Ты что делаешь?

— Попал бы — убило тебя… И мне не жить. Тут же бы застрелился, — сказал Василий и закрыл лицо руками. Плечи ходуном ходили.

— Ну и дурак! — подумав, сказал Никифор. — Вместо одного два трупа было бы. Кому надо? Эх, голова еловая!.. Ладно — не горюй. Черт с ним, с ружьем, — на беду, видно, оно к нам попало. Подарю тебе свою «тулку» — эта не подведет. А этот «Зимсон» подремонтирую — может, найдется на него любитель.

Подобрал обломки, сунул в рюкзак, усмехнулся:

— Горяч ты, однако!..

Хотел добавить: «И в кого ты такой», да вовремя спохватился, вспомнив нелепую смерть Степана, отца его родного. «Видно, и он свою косу за плечами носит». А вечером, уже дома, когда немного забылся случай с ружьем, Никифор, чтобы отвлечь Василия от невеселых дум, стал рассказывать, как он своей «тулкой» добывал зверя для пропитания партизан.

— Ой, много мы тогда зверя побили! Кабанов, изюбрей, лосей, коз… — с сожалением закончил он.

— Пей чай-то, балаболка, остынет, — добродушно сказала Марфа, накладывая сотового меда в чашку. — Только бы и говорил! Вася вон уж заморился тебя слушать. Устал небось в лесу-то. Ай там еще не наговорились?

— А почему ты жалеешь тех зверей? Что тут худого? Всегда ж их били и будут бить — на то и охота.

Никифор ответил не сразу.

— Конечно, оно так — охота, — начал он без всякого выражения. — Спокон века… Это уж так повелось. Но, знаешь, не верю я, будто зверь ничего не понимает, вроде дерева или камня. Не верю, и все! На пчел, на муравьев посмотреть — диву даешься, какие они умельцы. А птицы? А помнишь, как мы с тобой слушали медвежью музыку? На драной щепине он как на балалайке наигрывал.

— Помню, — ответил Вася. — Потешно было.

Никифор разволновался:

— А коза раненая плачет — видел? Глаза большие, на влажных ресницах слезы. Смотрит беззащитно, как обиженный ребенок… Эх, да что говорить! Мне уж не охотиться. Не могу, Вася, душа бунтует, противится…

Погиб вскоре Никифор Колядин. Нашли его изувеченным в тайге зимой под старым кедром. Говорили, будто Роман Соколовский с ним так расправился: не давал Никифор таежному бандиту разбойничать, вот и схлестнулись их дороги. А может, и не так это было: на медведя-шатуна нечаянно наскочил лесник или волки его подкараулили да растерзали. Зима — время глухое, голодное.

С тех пор Василий ходил по тайге один. Здесь повзрослел, здесь и состарился. Полвека миновало с того дня, как он из Прошки превратился в Василия, а словно вчера это было. Все сберегла, все сохранила добрая память сердца.

Живет он в краю своего детства, на родной земле, хотя много раз смерть стояла у него за плечами. Пусть подождет, помается эта злая старуха, чем-то похожая на Фетинью: ему не к спеху.

Егерский дом его стоит в распадке, на узком пространстве междуречья. Со всех сторон его окружают старые сопки, они высятся по берегам речек, лишенных в названии всякой поэзии и таинственности: одна называется Третья-седьмая, другая Четвертая-седьмая. Лесорубы и таксаторы не напрягали своего воображения и, убедившись, что в этом месте с хребта стекает в долину сразу семь речек, дали им по порядку номеров и имена.

Прошло много лет, выросли на месте старых вырубок молодые кедры и ели, а названия речек так и не сменились: никому до этого нет дела.

В доме егеря Василия Колядина раньше жил пасечник с женой. Мужик хозяйственный, он дом и омшаник выстроил крепко, благо, лес под рукой. На узкой елани посадил сад из слив, смородины и груш, раскорчевал участок под огород, выстроил добрую баню с полками, с парным окошком, но трудом своих рук не попользовался: укушенный энцефалитным клещом, заболел и вскоре умер. Вдова не захотела коротать свои дни в диком захолустье, уехала в город. Новый молодой пасечник тоже тут долго не задержался; не имея опыта своего предшественника, он растерялся. Когда после обильных дождей речки вспухли, как на дрожжах, и затопили медоносные луговины, пчелы гибли, сбора не стало. И пчеловод, проклиная все на свете, убрался восвояси.

Больше здесь никто селиться не захотел, и дом продали охотничьему хозяйству.

Дорога к бывшей пасеке постепенно зарастала, гру-вовые машины уже не могли пройти, и только трактор да вездеход прорывались иногда через гремучие речки, болотины и густые заросли. Охотники поначалу повалили густо, хвалили эти места, но, распугав зверя, дальше в горы тоже ходить отказались: они и до егерского-то дома добирались с трудом.

Конечно, этот дом не всегда пустовал. Без дороги, откуда-нибудь с крутой сопки, приходили к егерю охотники из окрестных деревень. Простые мужики, неторопливые на речь, они появлялись обычно под вечер, а то и затемно, ставили в угол потрепанное ружьецо тульского образца серийного выпуска, а на полу в сенях сваливали пару зайцев, десяток белок и рябчиков. Собака их, какая-нибудь вислоухая дворняга, никогда не лезла в дом без приглашения.