Елена Грушко - Следствие поручено мне. Повести о милиции

— Охр-р, матушки-светы! — вздохнул Афанасий от нелегких дум, вспоминая, как Фетинья ругалась, когда он привел Прошку в свою избу… Конечно, можно было бы отвезти его в город, определить мальчонку в сиротский дом, но зачем, ежели он, Афанасий, и сам его вырастит и на ноги поставит? Все будет как у людей — и накормлен, и присмотрен. А Фетинья — посердилась денек-другой, а потом ничего — приобвыкла. Сердце не каменное, отходчивое. Прошка поначалу похныкал, а потом поверил, что ни мамки, ни папки у него не было и нашли его в тайге, когда девки за грибами ходили. Н-да. А избу Степана разбирать не стали. Пусть стоит. Ночуют там пришлые охотники, ну, еще девки молодые на посиделки собираются. И хорошо это. Прибирают там, следят, чтоб порядок… Песни поют. А вырастет Прошка — и дом ему готов, отцом срублен. Помянет батьку добрым словом.

Афанасий развязал крошни, развернул одеяло и накрыл им внука с головой. Посмотрел на небо, далекое, смурное, и заметил с краю, между лохматых лап ели, медный серп месяца, а рядом — маленькую яркую звездочку. И что-то знакомое он уловил в их близком соседстве. Месяц словно тянул за собой звездочку, она тоже не отставала от него, и Афанасий подумал, что вот и они с Прошкой будут теперь ходить по тайге тай же, и никто их не разлучит, кроме смерти.

— Ву-умб!.. Вуу-умб… — пробили таежные куранты: сова неясыть бесшумно слетела с пихты и отправилась на охоту.

Афанасий зевнул, прилег рядом с Прошкой и скоро забылся сторожким, тревожным сном.

Огни костра, косые и быстрые, сникли. Припав к золотым бокам сутунков, они вдруг обессилели, потеряли блеск и заполыхали ровно, в полсвета, словно кто прикрутил лампу. Угли потемнели, покрываясь тонким кружевом серой золы.

— Ву-умб! — неожиданно грянуло над самым костром, потом дальше по логу и утихло где-то на моховом болоте.

…В деревеньке Сосновке и началось таежное образование Прошки. Сейчас-то эта деревенька всеми заброшена, немногие избы еще стоят, но почернели, а сквозь провалившиеся полы растет бурьян. Дороги туда и раньше, до революции, не было, а сейчас не найдешь и тропы. Только речка Тайменка способна доставить туда любопытного, да и то летом. Редкий решится подниматься по ней вверх на верткой, легкой оморочке. Разве только какой-нибудь настырный охотник… Тайменка гудит на перекатах, крутит топляки на омутах, а в заломах ревет, как медведь, попавший в капкан. Впрочем, в нынешнее время долететь туда ничего не стоит вертолетом, но когда по тайге бродили оборванные искатели женьшеня и старатели, а по ночам гремели выстрелы хунхузов, это местечко пользовалось дурной славой. Нелюдимо, жестоко жили тут люди, однако не бедно и потому люто встречали чужаков, храня староверский обычай своих отцов и дедов.

Тот, кто бывал все-таки в верховьях Тайменки, знает, что начинается она с высокогорного таежного озера крупным водопадом. Там, среди коричневых гольцов и темных скал, рык тигра сливается с грохотом потока. Никакой возможности протащить лодку к озеру или хотя бы к водопаду нет, так как гремит поток в узком холодном расколе гранита, глубоком и мрачном ущелье.

Вниз по Тайменке тоже трудно спускаться. Рассказывали, три охотника однажды, захотев сократить свой путь по тайге, соорудили плотик и поплыли по речке, но все погибли — разбились на Чертовом мысе.

Другие пути известны лишь кабанам да изюбрам, которых здесь до сих пор много. Они-то и пробили свои дороги сквозь чащи и буреломы, и эти тропы так же древни, как кедры, что скрывают их могучими кронами.

С легкой руки деда Афанасия Прошка быстро усваивал премудрости охотничьего дела. Парнишку удивляли кабаньи тропы: они были так утрамбованы копытами, что напоминали дорожку к колодцу в Сосновке. Прошка увидел старую пихту у самой тропы и поразился: кора на ней на высоте его носа стерта жесткими спинами злобных вепрей. Эти звери, когда им никто не мешал, очень любили у этой пихты постоять, отдохнуть и всласть почесаться — точь-в-точь как домашние свиньи у крыльца.

На содранном, отполированном до белизны стволе пихты нависали капельки смолы. Когда Прошка пососал эту смолу, то с досады даже сплюнул — такой вонючий кабаний у нее запах.

Дед водил его и на кабаньи купалища — большие лужи на самой вершине сопки. Вокруг земля была вся изранена острыми копытами, а молоденькие осинки и березки от корня и чуть ли не до половины — все в грязи. Афанасий говорил, что тут кабаны купаются летом, а зимой — в полыньях по Тайменке. У них в лютый мороз от такого купанья нарастает на шерсти ледяная броня, и, когда они дерутся между собой во время гона, эта броня спасает их от ран. Прошке очень хотелось самому увидеть секача, и однажды он в изумлении заметил, как одна черная огромная валежина, что лежала на их пути с дедом, вдруг зашевелилась, ожила, страшно чуфыкнула и, ломая кусты, ринулась вниз. Он только и успел разглядеть у ожившей валежины две блестящие белые кривые сабли.

Дед сказал, что это и есть кабан и что у него это не сабли, а клыки, которыми он может порвать даже бурого медведя. Потом дед показал ему медвежий дом. Добрались они тогда аж до самого перевала, где гудел водопад. Тайменка еле виднелась в глубине пропасти, и снизу шел белый густой туман. А тут, где они стояли, у края ущелья, вцепившись мощными корнями в скалы, вздымался такой высокий кедр, что Прошка, сколько ни глядел, не мог увидеть его вершину. Ствол у дерева такой толстый, что они вдвоем с дедом, взявшись за руки, не могли его обхватить.

Между корней кедра, во впадине, зияла черная дыра, устланная хвоей и листьями. Афанасий постучал по стволу и сказал:

— Вот тут, Прошка, медвежий дом. Здесь мишка всю зиму спит и лапу сосет.

Потом дед встал на цыпочки и ткнул кривым пальцем в кору:

— Видишь, царапины! Тут Топтыгин во весь рост стоял и лапой со всей силы скребанул по кедру. Хотел похвалиться, какой он высокий да мочный. Чтоб другой медведь, коли сюда заявится, знал, какой тут хозяин. Не достанет до его метки, значит, уйдет поскорее подобру-поздорову… И ты, Прошка, расти большим. Вместе-то нам никто не страшен…

— Даже медведь? — спросил Прошка, а сам подумал: «Дед скажет так скажет!.. Такую чепуху, право. Все равно, что Ванька Соколовский, когда похвалялся, что переплывает Тайменку, если съест сразу горшок каши. Ох и обжора этот Ванька!..»

Но дед, оказывается, не шутил. Видя, что внук ему не поверил, он вдруг спросил:

— А помнишь, Прошка, я принес с охоты шкуру тигра?

Как же не помнить, если эта шкура лежала с тех пор на полатях. Хорошая шкура, теплая, мягкая, и блохи ее боялись: везде блохи, а в шкуре — ни одной.

— Ну дак принес или нет, а?

Прошка молчал-молчал, а потом одним духом выпалил:

— Ага! Это ты дохлого тигра нашел и притащил — вот!