Елена Грушко - Следствие поручено мне. Повести о милиции

Последние слова бабка Фетинья сказала совсем мирным голосом: она всегда добрела, когда напивалась чаю досыта…

Задумался Прошка, чуть не сунулся в ноги к деду Афанасию, который остановился у бурелома.

— Вот и пришли, Прошка! — услышал он сиплый голос деда. — Тут вот, в этой ямине, и ночевать сподручно. До глухариного тока — рукой подать. Вон оно — моховое-то болото!..

Прошка посмотрел туда, но ничего, кроме густой синевы сумерек да ближних кустов можжевельника, не увидел.

Афанасий с облегчением сбросил с плеч крошни — заплечную плетенку, повесил ружье на сучок замшелой елки и прислушался. Из чащи донесся глухой звук, словно кто-то невидимый легонько стукнул молоточком по бочонку:

— Дак!

Прошка вытаращил глаза и вздрогнул. А дед высоко поднял палец вверх, призывая молчать.

— Тэ-ке! Тэ-ке! Тэ-ке!.. — посыпались откуда-то сверху тихие прищелкивания. А потом они разом оборвались, и по тайге страстно пронеслось: — Ч-шии! Ч-шии!..

Прошка невольно вспомнил: точно так звенел нож, который дед точил на брусочке перед охотой.

— Ширкает… — прошептал Афанасий, весь какой-то торжественный, возбужденный. — Точит! Ах ты, боже мой… Сейчас мы его, старого петуха… — Дед потянулся к ружью, но раздалось резкое хлопанье крыльев — и крупная темная птица, шумно сорвавшись с дерева, стремительной тенью исчезла в чащобе.

— Ну, ничего, — спокойно сказал Афанасий, — сейчас и стрелять-то ни к чему. Только утреннюю зорьку испортишь. А хар-рош был петух!

Прошка смотрел на деда во все глаза и не понимал — почему «петух»? Петухи кукарекают, а этот — точил!

— А теперь запалим костер, — прогнусавил дед, нагибаясь с топором над валежиной. — Сделаем нодью… Да, Прошка, а ты умеешь костер-то разводить?

— Еще как! — гордо ответил Прошка и стал проворно собирать ветки с земли. Как же он не умеет? Скажет же дед такое! Он с Ванькой Соколовским сколько раз во дворе и в огороде костер палил, А тут — вон какая прорва сучков.

Прошка снял варежки и сунул их за пояс, как это сделал еще раньше дед, рубивший на чурки сухостоину. Вдруг Афанасий, заметив тщетные усилия внука, тянувшего суковатую палку из сугроба, бросил топор, сел на сутунок — чурку и закурил. Щурясь от дыма, легонько подбадривал:

— Ну-ну, согрей-ка меня огоньком, внучек.

— Давай спички! — сказал Прошка, когда на снегу затемнела кучка веток. Потом он долго чиркал по коробку, обжег палец, но ветки так и не загорелись. — Сырые они тут все, — хмуро признался он. — Нету сухих. Снег же…

— Выходит, без костра? — лукаво спросил Афанасий, попыхивая цигаркой.

Прошка отвернулся.

— Ночыо-то ой-ой как холодно! Замерзнем…

— А у меня шуба теплая, — нашелся внук. — И у тебя тоже…

— Э-ээ… На это не надейся. Так прихватит, что ой да лю-ли! — проворчал дед, вставая. — Охотник завсегда должен развести костер. И в дождь, и в снег. Без костра в тайге сгинешь. Вот ты небось чаю сейчас хочешь?

Еще бы Прошка не хотел чаю? Во рту пересохло, и в животе бурчит от голода. Тошно. А сверху еще падают строгие слова деда:

— То-то. А без костра — ни чаю тебе, ни пропитания. Помрешь с голоду и холоду. Огонь — это жизнь, Прошка!

Что-то суровое почудилось мальчишке в голосе деда. Он говорил, как со взрослым.

Афанасий видел, что внук слушает его серьезно, и, радуясь про себя, передавал ему свой проверенный не раз таежный опыт.

— Чуешь, север морозом дохнул?

Да, у Прошки нос закоченел, и он украдкой смахнул со щеки слезу. Афанасий сделал вид, что не приметил этого, и продолжал:

— В такую вот погоду надо разводить костер. И лучше всего в ямине али у обрыва — у самой стенки. В яме, вроде нашей, и ветер не задует, и тепло — тут оно будет, как дома…

Рассказывая, дед подкреплял советы делом. Он наломал сухих веточек, и Прошка понял свою ошибку: дед ни одной не подобрал с земли, а только с дерева и кустов. А потом он натесал щепок, раздул трут, и веселый огонек скоро загудел на дне ямы. Афанасий подбросил сучков потолще, стало так тепло, что Прошка не вытерпел и расстегнул воротник шубки. Бойко забулькал в чайнике кипяток, и легкий пар вместе с дымом полетел к темному звездному небу.

— Пихту и елку в костер не клади, — сказал дед, разливая по железным кружкам чай, терпко запахший лимонником. — От этих елок искры здорово летят…

Прошка сильно дул в кружку, слушая деда, и его щеки надувались, как два гриба боровика. От чаю по телу разлилась приятная истома.

— Сильный глухарь был, однако, — говорил дед. — Точил что надо.

«Значит, петух — это глухарь», — соображал Прошка. И хотя веки его слипались, словно их густо намазали смолой, он все-таки старательно вслушивался. Ухо его улавливало даже неясные шорохи в густой гриве кедра, и он догадывался, что это какие-то птички устраиваются на ночлег и тихонько, чтобы не мешать им с дедом, попискивают. Незаметно Прошка уснул, сморенный теплом, и уже не слышал, как дед, покрутившись у костра, положил на желтые угли две сухие чурки, затесал их, сверху навалил третью и бубнил про себя:

— Вот и охотничье корыто готово! И нодьи не надо… Ни к чему на одну ночь нодью…

Лицо у Афанасия веселое: видно, старик давно ждал такого дня. Никогда у него не было сына. Как тосковал он на промысле, месяцами живя в охотничьем зимовье, по верному, родному человеку, который был бы всегда рядом с ним! Зато теперь хорошо, теперь с Прошкой походит по тайге. Походит… Правда, Прошка не родной внук. Вспомнив об этом, Афанасий помрачнел. Экая судьба привередливая! Одному она — и пух, и пышки, а другому — камни да шишки. Взять того же Степку долгоносого… Жил человек как человек. Работящий, азартный — страсть! А что вышло? Пошел косить сено, коса за спиной. На мосток вошел, глядь — а там, в чистой водяной яме, на камнях — таймень жирует. Да здоровущий. Экая уха! Хвать его со всей силой черенком — и свою голову развалил. Вот те и уха!.. Не подумал, бедолага, что коса, а не палка на плечах. Сам для себя смерть наточил. Охо-хо!.. Вот тебе и азарт. На виду у всей Сосновки сгинул… Страсти людские! От них вся беда. От них. И не знает наперед человек своей судьбы.

Афанасий вздохнул, придвинул ноги поближе к костру, глянул на спящего Прошку и прошептал: «А ить вылитый Степан…» Да, не повезло парнишке! Дальше — больше: кто возьмет Настьку замуж с дитем? Ну, помогли кто чем. Помыкалась баба год-другой, а что толку? Туда-сюда — хоть разорвись. А главное, Настька к лесу была не приучена. Как привез ее Степан с городу — невестушку красную, так и осталась она без разумения, вроде Прошки. Во двор боялась выйти. А как Степана не стало, тут уже поневоле за ум взялась… Да где там! Ушла раз в тайгу за дровами зимой — ну и поминай как звали… Не вернулась. Нашли ее весной в Волчьем логу. Заблудилась или замерзла — тайгу не спросишь. Она ничего не ответит, тайга.