Анатолий Ковалев - Гробовщик

— Я тебе помогу. Может, она притопала с троллейбусной остановки?

— Нет. Ее привезли, это точно!

— Машина осталась на площадке или сразу уехала?

— По-моему, сразу уехала.

— А человека, передавшего для меня записку, ты помнишь?

— Да, он приехал на белой «девятке».

— Не он подвез актрису?

— Нет, он появился позже.

— Ладно, тогда не стоит напрягаться, — разочарованно махнул рукой Геннадий.

«Слишком просто ты все придумал, — сказал он себе. — Так не бывает».

— Вспомнил! — крикнул ему вдогонку гардеробщик. — Вспомнил! Она приехала на джипе. Точно! Такие были у немцев во время войны! Я в старых фильмах видел!

— «Виллис»? — подсказал Балуев.

— Да-да, только современный!

«Неплохо, — размышлял Гена, усевшись за стойку бара. — Джип «рэнглер», похожий на «виллис». В такую же машину сел в аэропорту Христофор Карпиди. Вполне возможно совпадение. И все же надо иметь это в виду».

Бармен, коренастый парень в белой рубахе и пестрых подтяжках, сделал по его заказу коктейль с джином.

— Вами тут интересовались, — между прочим произнес он.

Заиграла музыка. Что-то авангардное, французское. Надрывный женский голос.

— Когда?

— Вчера, после вашего ухода.

Краем уха Гена уловил, что женщина пришла на прием к доктору и просит сделать аборт.

— Кто это был?

— Один молодой человек. Вы его, наверно, не заметили? Он сидел за тем столиком, в углу. Вы как раз к нему были спиной.

— Ты его раньше видел?

— Пару раз точно. Он всегда один. По внешнему виду не из крутых. Возраст примерно мой. Невысок. Одет просто — джинсы, пуловер. Да, еще носит длинный шарф. Так раньше одевались художники.

— О чем спрашивал?

— Он мне задал очень странный вопрос. Правда ли, что вы искусствовед?

Доктор в песне ничего не понимал, он привык копаться в телах, а женщина просила удалить плод из ее души.

— Кто это поет?

— Гёш Пати. Так вы не знаете этого человека?

Геннадий покачал головой и залпом допил коктейль.

«Кто-то из нас рехнулся! Он решил следить за мной? И расспрашивать обо мне барменов? Что ему надо? Чтобы я убрался из города? Они что, все сговорились? Я уехал! Я тут больше не живу! Что еще надо?»

Бармен вышел. Геннадий огляделся по сторонам. Полутемный, пустой зал, с каменными людьми между столиками, пугал. Он напряг зрение, всмотрелся в тот угол, который указал бармен. Там стояла кадка с фикусом, и, как он ни силился, человека с длинным шарфом, обмотанным вокруг шеи, разглядеть не мог.

В двенадцать лет, после того случая с пивом, Гена задумал убить отца. Он ненавидел и презирал его. Он не понимал, как человек может быть до такой степени слабовольным. Люди слабые Гену не интересовали. Он тянулся к сильным.

Когда отец не приходил домой, они с матерью ехали в художественные мастерские. Если он был трезвый и с головой погружен в работу, то очень злился и кричал на мать. А когда был невменяем, мать тащила его на себе до автобусной остановки. Иногда он просто исчезал, приходилось расспрашивать художников, «позориться», как говорила мама, а потом начиналось настоящее следствие. В конце концов отец отыскивался, но в каком виде и в каких местах! Иногда он сам находил свой дом и приползал на карачках.

Гена стыдился отца. Не гулял во дворе. Ему казалось, что соседи показывают на него пальцем: «Смотрите, сын алкоголика!»

— Хоть бы за хлебом сходил! — ругалась мать. — Не допросишься! И что из тебя вырастет?

— Обалдуй! — отвечал ей пьяный отец. — Обалдуй и хапуга!

— Чья бы корова мычала! — бросала она и уходила за хлебом.

— Что ты из себя представляешь? Ну, что ты из себя представляешь? — продолжал выяснять отец после ухода матери.

— А ты? — ощетинивался сын. — Посмотри на себя в зеркадо! Свинья куда приятней!

Такие разговоры ничего хорошего не сулили, и матери частенько приходилось их разнимать, заслонять сына собственным телом. Доставалось всем.

Жизнь представлялась мальчику сплошным скандалом. Он не различал запахов, кроме перегара и блевотины.

— Ты понюхай, как пахнут краски! — предлагал ему трезвый отец. — Нарисуй хоть что-нибудь!

— Сам рисуй, если тебе так хочется! — Гена отодвигал тюбики с акварелью и кисти.

— А что ты читаешь?! Что ты читаешь! — закипал отец. — Дюма, Купер, Агата Кристи! Это разве литература? Гоголя надо читать! Диккенса! Льва Толстого! А кому я покупаю альбомы по искусству? Кому — я тебя спрашиваю! Хоть бы для интереса полистал!

— Отстань от меня! У тебя своя жизнь, у меня — своя!

— Но ты же жрешь мой хлеб! Заработанный потом! Умру, что жрать будешь?

— Поскорее бы умирал!

Отцу было тогда сорок пять, а Гене двенадцать. Он часто представлял отца на смертном одре. То с перерезанным горлом, то с пулей в виске. Однажды тот пришел с похорон одного приятеля. И в слезах рассказывал о нем. Приятель его был нищим художником. Рисовал абстрактные картины. Он называл их «симфониями». Там был и «Первый концерт Чайковского», и «Героическая Бетховена», и особенно много Скрябина.

— Цветомузыка хороша на дискотеках, — рассуждал отец, — а кому нужна его мазня?

Мать-старушка каждый день выдавала бедному абстракционисту по рублю, «чтоб покушал». И на этот рубль он умудрялся напиваться в стельку. Разумеется, в складчину с друзьями. У художника было полное истощение организма и около сотни непроданных картин. Тогда-то он и свел счеты с жизнью.

Он был в тот вечер у своей подруги. Она принимала перед сном ванну и попросила его потереть спину. Он вошел к ней совершенно спокойный, с шарфом на шее. Она засмеялась: «Так и ходишь с шарфом?» Он потер ей спину и спросил: «Как ты думаешь, можно на шарфе повеситься?» «Почему нет?» — пожала она плечами. Когда девушка вышла из ванной, абстракционист висел на люстре. Люстра выдержала его тщедушное тельце.

Отец заливался слезами, а Гена думал, что у отца тоже есть длинный, крепкий шарф, которым тот обматывает шею. Вот только люстра его вряд ли выдержит. Ведь папа не абстракционист, он отливает из гипса вполне реалистические бюсты Ленина и барельефы с крейсером «Аврора». Получает немалые деньги. И питается в основном в ресторанах.

Но как-то, совершенно неожиданно, представился случай убить отца.

В тот день они с матерью еле приволокли его из мастерской. Отец упирался, вопил на всю улицу, что ему надо работать. Обзывал мать последними словами. Приставал к прохожим. Гена испытывал невыносимое чувство стыда.

Наконец они оказались дома. Мать заперла дверь и спрятала ключ. Так она делала всегда, чтобы отец не убежал. Потом, по обыкновению, закрылась на кухне. Готовила ужин и слушала джаз.

Он остался с отцом наедине и битый час слушал его бредовые излияния. Потом отца посетила навязчивая идея.