Владимир Першанин - Мы умрем в один день

Потом я долго выбирался на обрывистый правый берег, держа руку над головой — мозжили разбитые пальцы. До Жердевки я дошел перед рассветом. До сих пор удивляюсь, как сумел эти восемь или десять верст прошагать. Меня ведь тогда корягой и в бок хорошо задело. Пройду сотню шагов и на корточки сажусь — дыхания не хватает. В Жердевке, на мое счастье, ночевал чоновский отряд из Царицына. Разбудили командира. Чернявый парень в накинутой на плечи кожаной куртке молча слушал меня, помаргивая сквозь стекла маленьких круглых очков. Нечего сказать, жалкое зрелище я из себя представлял: босой (сапоги сбросил по дороге, чтобы легче было бежать), в разорванной гимнастерке, приплясывающий и скулящий от холода и боли. В избу набились еще ребята. Среди них я узнал двоих наших, из кимовской ячейки маслозавода — Петю Скрынко и Костю Гусева.

— Ты откуда взялся? — ахнул Костя.

— Оттуда, — тыча пальцем в сторону речки, снова стал объяснять я, погибнут ведь люди, спасать надо…

Когда мы вместе с председателем Жердевского сельсовета дотряслись на двуколке до мельницы, там было уже все кончено. У опушки паслись стреноженные кони, на поваленном плетне сидел чоновец и переобувался. Другой, в белом выцветшем картузе, тащил из-под убитого бандита винтовку, которая за что-то зацепилась. Тогда он перевернул тело ногой, поднял винтовку за ремень и понес ее к куче оружия, сваленного на поляне. Еще десятка полтора убитых лежали на берегу речки. Видимо, бандитов прижали к воде, и бой произошел там.

Чоновцы толпились возле небольшого костерка, возбужденно переговариваясь. Среди них я увидел Сергея и Любу.

— Стой! — вдруг крикнул я вознице и полез из двуколки.

Они лежали на одном большом куске брезента. Трое ребят-чоновцев, Иван Михайлович и Саня. У Хохленка лицо закрыто буденовкой. Башлыков с вытянутыми вдоль тела руками. Кулаки стиснуты, возле уха черная жженая дырочка, из которой змеится струйка запекшейся крови.

Память. Порой из нее напрочь вычеркиваются месяцы, даже годы и нередко остаются минуты. Оно осталось во мне, раннее апрельское утро, костер, голоса ребят, возбужденных боем и близостью смерти.

Люба подбежала ко мне и, привстав на цыпочки, обняла за шею.

— Доплыл! Какой ты молодец, Феденька! Мы думали, не дождемся. А Иван Михайлович говорил, он доплывет…

Люба вдруг разревелась, уткнувшись головой мне в грудь. Сзади протолкался Сергей, затормошил, прижал к себе нас обоих. Мне кажется, я тоже плакал. Размахивая руками, что-то громко рассказывал Петя Скрынко. Его слушали и смеялись. Заулыбался и я, хотя смысл до меня не доходил. Главное — мы раскатали эту свору. Вон он, Кирилов, валяется в своем френче и блестящих сапогах. И Прямухин здесь. Сидит вместе с несколькими взятыми живьем бандитами, курит. Руки ему развязали. Сейчас ему уже некуда бежать.

Простите нам этот смех рядом с погибшими друзьями. Мы смеялись не потому, что притупилась боль утраты. Просто мы были очень молоды.

Никому из нас не достанется легкой судьбы. Через несколько недель погибнет Люба Абрамцева, секретарь укома комсомола, первая моя любовь. Обоих сыновей не дождется с фронта Борис Кедрич. Порой жестоко и несправедливо будет складываться жизнь Сергея Москвина, будущего командира дивизии Советской Армии, павшего в последние дни войны и похороненного на брусчатой площади угрюмого прусского города-крепости.

И все же мы были счастливы. Мы умели побеждать и этому учили своих детей.

Фалеев едва не разбогател трижды.

Первый раз еще во времена застоя. Дядька жены, работавший старшим механиком на станции техобслуживания, взял его в долю. Фалеев получал запчасти к «москвичам» и продавал их. Навар выходил очень приличный, Фалеева зауважала жена. Они сменили в квартире мебель и начали подкапливать деньжат на машину. Но благополучие закончилось быстро и глупо. Фалеев, зарвавшись, стал утаивать от родственника часть доходов. Дядька немножко потерпел и отношения с неблагодарным племянником прекратил.

Снова севший на сиротский оклад техника ватной фабрики, Фалеев едва не заболел от огорчения. Пытались с женой повиниться перед дядькой, но ничего не получилось, тот не простил. Из случившегося Фалеев сделал вывод: играть надо честно. По крайней мере с теми, кто сильнее тебя.

Началась перестройка, и он снова нащупал для себя жилу. Фалеев вместе с женой скупал сахар и варил петушков. Дрянненький товар в условиях дефицита расходился бойко, кубышка снова стала наполняться. Но тут, на беду, объявили всенародный поход за трезвость, и сахар потек на самогон. Цены подскочили впятеро, производство горелых петушков стало нерентабельным.

Опять потянулось унылое существование на зарплату, а потуги найти себя на других участках коммерции не увенчались успехом.

Тогда-то и подобрал его начальник онкологического отделения горбольницы Борис Сергеевич Глинский. Они были немного знакомы. О дружбе и речи быть не могло — слишком разные величины, но здоровались и даже обменивались порой двумя-тремя фразами о погоде. Глинский неожиданно пригласил Фалеева к себе в кабинет, выставил склянку со спиртом и, убедившись, что тот не болтлив, любит деньги и умерен в питье, предложил сотрудничать.

Предстоящее дело пахло статьей уголовного кодекса, и Фалеев колебался. Борис Сергеевич терпеливо объяснял, что это всего лишь коммерция, которая, как известно, всемерно поощряется государством. Его красивые маслянистые глаза завораживали, а отглаженный белый халат внушал чувство уверенности.

Фалеева по протекции Глинского, перевели дежурным газоспасателем, где трехсуточные выходные между дежурствами позволяли заниматься любым ремеслом.

Новая совместная деятельность оказалась довольно простой, хотя поначалу заставляла Фалеева нервничать. Он исполнял обязанности курьера. Забирал в определенном месте чемодан с лекарствами, получал билет на поезд и отвозил груз в соседнюю область. Лекарства эти являлись в основном наркотическими препаратами.

Лет пять назад он похоронил отца, умершего от опухоли в желудке, и знал, какие дикие мучения испытывают раковые больные. Наркотики крались у полупомешанных от боли стариков и старух, и это так не вязалось с хорошо выбритым доброжелательным лицом Глинского. Третьим в группе была Ирина Викторовна, старшая медсестра отделения, властная крупная женщина, которую Фалеев втайне побаивался, угадывая в ней жесткий и мстительный характер.

Нет, Фалеев не испытывал угрызений совести, что вместе с другими наживается на умирающих людях. Он не страдал комплексами еще с юности, когда тайком выгребал у сокурсников в техникуме мелочь из карманов и даже ни разу не попался.