Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Немного получше. Сейчас встану.

— Почему ты так смотришь на меня?

— Я? — сделав попытку улыбнуться, он откинул одеяло.

— У тебя какой-то странный вид, — настаивала она.

— Да нет же, уверяю тебя.

Он встал, слегка пригладил волосы, отряхнул пиджак. В тесноте номера они то и дело задевали друг друга. У Флавьера не хватало духу ни говорить, ни молчать. Он предпочел бы остаться один на один с ужасной тайной.

— Мне надо еще кое-где побывать, — сказала Рене. — Я только зашла узнать, как ты тут.

— Побывать?.. Где?

— Ну, сначала у парикмахера. Мне нужен шампунь. А потом я хотела купить чулки…

Шампунь, чулки — это нечто осязаемое. К тому же лицо ее сейчас казалось неспособным лгать.

— Так я пойду?

Он хотел было погладить ее, но рука его двигалась неуверенно, как у слепого:

— Ты не узница. Ты знаешь, что узник — я…

И вновь воцарилось молчание. Рене пудрилась перед зеркалом. Стоя позади, Флавьер наблюдал за ней.

— Я устала от твоих загадок, дорогой, — сказала она.

Пряди волос раскачивались у ее ушей, на виске билась крохотная жилка, и голубую эту жилку наполняла алая кровь; жизнь — вот она, тут, она притаилась в этом теле. Может, он и обнаружил бы ее, будь он из тех, кто способен видеть ауру. Он осторожно коснулся плеча Рене. Кожа была гладкой, теплой, и он отдернул руку.

— Но все-таки, что с тобой? — спросила она, подкрашивая губы.

Флавьер вздохнул. Рене, Мадлен, Полина… Какой смысл допрашивать ее снова?

— Иди! — сказал он. — Да не пропадай надолго. — Он протянул ей перчатки и сумочку. — Я подожду тебя внизу… Ты вернешься?

Она резко обернулась к нему:

— Послушай, что это еще за вопросы?

Флавьер попытался улыбнуться. Он был очень несчастен. Уже смирившись с поражением, он почувствовал, что она жалеет его, колеблется, не решаясь уходить, — так не решаются отходить от постели безнадежно больного. Она любит его. Что-то очень жестокое и вместе с тем очень нежное читалось в выражении ее лица. Она сделала шаг, другой, привстала на цыпочки и поцеловала его в губы. Что это могло означать? «До свидания» или «прощай»?.. Он ласково погладил ее по щеке.

— Прости меня… маленькая Эвридика!

Даже под слоем пудры стало заметно, как побелело ее лицо. Она сморгнула.

— Будь благоразумен, дорогой. Отдохни… Твоя бедная голова тебе еще пригодится!

Она распахнула дверь, еще раз взглянула на Флавьера и прощально взмахнула рукой. Дверь затворилась. Стоя посреди комнаты, Флавьер не отрывал взгляда от медной ручки. Она придет… Но когда? Он чуть было не бросился в коридор, не закричал вдогонку: «Мадлен!» Только что он сказал ей истинную правду: узник — он сам. На что он надеется? Все время держать ее при себе в этой комнате? Стеречь ее денно и нощно? Напрасный труд: никогда ему не добраться до тайников ее памяти. Настоящая Мадлен свободна, она далеко отсюда. А оболочку свою она оставила ему из милости. Рано или поздно, но расставание неизбежно. Их любовь чудовищна. Она обречена на гибель… На гибель!

Флавьер пнул ногой стул, стоявший перед трельяжем. Погоди-ка! А гостиница, где она сняла комнату, а все эти покупки, которые она делала при первой возможности? Разве это не похоже на подготовку к бегству? Ничего удивительного. После Жевиня был Альмариан. После Флавьера будет кто-нибудь еще… «Я ревную!.. Ревную Мадлен!» — усмехнулся он про себя. Есть ли в этом какой-нибудь смысл?.. Он прикурил сигарету от золотой зажигалки и спустился в бар. Голода он не испытывал. Даже выпить не хотелось. Он заказал коньяк, только чтобы получить право устроиться в кресле. Здесь горела всего одна лампочка — над пестрыми рядами бутылок. Бармен углубился в газету. Флавьер, держа в руке рюмку, запрокинул голову, наконец позволил себе закрыть глаза. В памяти его всплыл образ Жевиня. Он, Флавьер, обошелся с ним подло, и вот теперь он сам в положении Жевиня. В некотором смысле он и есть Жевинь. Он, в свою очередь, живет с совершенно чуждой ему женщиной, своей любовницей, если не сказать — женой. Если б он хоть кого-нибудь здесь знал, то, наверно, обратился бы к нему за советом. Будь у него здесь друг, он кинулся бы умолять его последить за Рене. Он уже созрел для этого… Перед ним возник Жевинь, говорящий: «С ней творится что-то неладное… Я беспокоюсь за нее…»

— Гарсон! Еще коньяку!

На свое счастье, Жевинь так и не докопался до истины. Если б он узнал… что бы он сделал? Тоже запил бы. Или пустил бы себе пулю в лоб. Потому что бывает такая правда, над которой нельзя задуматься без того, чтобы тотчас не испытать душевного головокружения, стократ более страшного, нежели головокружение физическое. И надо же было, чтобы из сонма людей выбор пал именно на него, сделав его хранителем тайны. Тайны, обладание которой не приносит ничего, кроме лишних тревог. Сейчас Флавьер был абсолютно хладнокровен, мозг его работал с необыкновенной ясностью. У него даже хватило духу мысленно перенестись назад, не содрогаясь при этом. Он вновь увидел у подножия колокольни труп с неестественно вывернутыми конечностями, окровавленные камни вокруг. Потом перед его мысленным взором возник Жевинь, плачущий над телом жены. Консьержка помогла ему обрядить как полагается ее бренные останки. Полицейские инспекторы долго обследовали тело Мадлен. На этой ступеньке воспоминаний Флавьер был еще довольно спокоен. Так же спокоен, как невозмутимы были легионеры, игравшие в кости у ног распятого Христа. Головокружение подступало, когда он начинал думать о Полине Лажерлак, покончившей жизнь самоубийством, когда с содроганием вспоминал первые услышанные им от Мадлен слова: «Умирать не больно», — и в особенности когда воскрешал в памяти сцену в церкви, неколебимую решимость Мадлен… Жизнь стала для нее чересчур трудна, и она решила просто-напросто исчезнуть. Но разве Рене живется легче? Нет. Значит?.. У Флавьера закружилась голова, под черепом начала разбухать пустота — так бывает, когда пытаешься представить себе бесконечность, длящуюся беспрерывно, безгранично, вечно!

— Гарсон!

Вот когда пришла настоящая жажда. В тупом отчаянии Флавьер разглядывал окружавшие его стены с темной обивкой, ряды бутылок за стойкой… А сам-то он еще жив?.. Пока да. Лоб его покрывала испарина, руки до боли вцепились в подлокотники. С пугающей ясностью он осознавал невозможность, абсурдность создавшегося положения. Отныне он не сможет не только сжать Рене в объятиях, но даже просто заговорить с ней. Она слишком иная. Что-то вторглось между ними с тех пор, как он вошел в ту крохотную гостиницу, и это что-то разрушало их дружбу. Она неизбежно уйдет к другому, который будет любить ее в неведении. В свое время Жевинь чуть было не докопался до истины, и она ушла из жизни. Теперь…