Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

— Дай мне, — сказал Реми.

Он хотел сам открыть ворота. Однако петли заржавели, и Реми тщетно что было сил нажимал на створки. Из машины вышел дядя Робер.

— Ну-ка, цыпленок, посторонись.

Под его напором решетка поддалась, и дядя неторопливо вновь сел за руль.

— Я пойду пешком, — сказал Реми.

Машина уехала вперед, а Реми с величайшим удовольствием пошел следом по траве у обочины. Что бы там ни было, а приятно шагать вот так — ведь это впервые!.. По пути Реми сорвал и пожевал какой-то желтенький цветок, он даже не знал, что это за цветок. Впрочем, он не знал и как называются деревья вокруг и едва вспомнил бы, какие на них поют птицы. Со всех сторон его окружал густой молодой лес, и Реми чувствовал, как дышит жизнь в траве, в листве, в каждой букашке. Да он и сам походил на дикое растение, на которое подействовали таинственные силы. Возможно, придется оборвать эту связь, чтобы стать таким, как все, — обыкновенным человеком с трезвой головой и крепкими руками. Реми задумчиво посмотрел на свои длинные гибкие пальцы: бывало, перед грозой в них кололо так, словно кто-то вонзал тысячи иголок. И у мамы были такие же руки… Реми вздохнул, вспомнил, что он твердо решил осмотреть дом. Дядя Робер силился открыть входную дверь — должно быть, деревянные части разбухли. Дядя вошел первым, за ним — Раймонда. Реми увидел, как ему с верхней ступени крыльца помахала Клементина, но вот и она скрылась в доме, и вскоре на первом этаже распахнулись, ударившись о стены, решетчатые ставни. Что осталось в памяти Реми от прежней жизни здесь? Он помнил, как трепетала листва и стрекотали сороки, когда его коляску катили в первую появившуюся тень, где Реми, запрокинув голову, спал легким послеполуденным сном до той поры, пока косые солнечные лучи не пробьются сквозь листву и не коснутся его лица. Так однообразно проходили дни. По утрам Реми играл, лежа в постели. Как же не стыдиться теперь, что столько времени растрачено понапрасну! Днем Реми дремал, а Клементина, устроившись рядом с вязанием, отгоняла платком мух и ос. Вечером в комнате Реми растапливали жаркий камин, поскольку дом был сырой, и Раймонда приносила колоду карт. «Тогда я все равно что не жил», — подумал Реми.

Он поднялся по замшелым ступеням крыльца и вошел в холл. Узнал оленьи рога на стенах, плиточное покрытие в шахматную клетку, величественную лестницу из двух пролетов с каменными перилами, лестничную площадку второго этажа, нависающую над холлом, и, самое главное, узнал запах — этот запах подземелья, сырого дерева и перезрелых фруктов. Рядом послышались дядины шаги и восклицания Раймонды.

— Взгляните-ка! Стол весь заплесневел… Да и обои тоже… Вы только посмотрите!

Реми молча пересек холл и начал подниматься по лестнице. Перила оказались ледяными, подошвы Реми оставляли след в пыли. Над ним еще властвовала какая-то плотная тень, его охватило смешанное чувство тревоги, любопытства и заброшенности. Вот и второй этаж. Реми увидел три двери: первая вела в его комнату, а следующие две — в комнаты отца и мамы. По другую сторону лестничной площадки были комнаты дяди и Раймонды, а также комната для гостей, которая всегда пустовала. У семейства Вобрэ некому было гостить. Реми приблизился к перилам, возвышающимся над холлом. Внизу, под ним, прошла Клементина. Направившись к входной двери, она дважды позвала: «Реми… Реми…» Он смотрел вниз, на плитки: они слабо мерцали, точно вода в колодце. Слегка наклонясь, Реми разглядел свое отражение, и на плечи его навалилась мрачно-торжественная тишина. Он в испуге отпрянул. Какая пустота разверзлась перед ним! Реми показалось, что нечто подобное он уже испытывал… Да-да, совершенно точно… Он наклонился; что-то стучало в темноте — маятник стенных часов… Но нет, ему, должно быть, все это почудилось: никакого маятника нет и ничто не нарушает мрачную тишину дома. Надо обязательно раскрыть, распахнуть все настежь, впустить сюда воздух и свет, изгнать это запустение и тишину. Реми поспешил в свою комнату, распахнул ставни. На нижней ступеньке крыльца стояла Клементина — она подняла голову, помахала сухонькой рукой.

— Как ты меня напугал… Сейчас же спускайся… Комнатами я займусь позже.

Итак, все в порядке! Реми еще раз окинул взглядом свою комнату. И как это он раньше мог быть доволен такой убогой обстановкой: вздувшиеся обои, узкая маленькая кровать с непомерно большой красной периной, засиженное мухами зеркало, на потолке возле окна — большое желтоватое пятно. Воздух в комнате стоял холодный и какой-то липкий. Реми впервые подумал о том, что когда-нибудь он станет хозяином и сможет продать имение. Он вздохнул глубже, закурил сигарету и вышел из комнаты. Где-то внизу бранился дядя Робер.

— Ну конечно, что-то сломалось, — говорила Клементина.

— «Сломалось!» Помолчали бы лучше! Наверняка все дело в этом чертовом счетчике. Ну и системка, черт возьми! Братец, видите ли, экономит!

Реми пощелкал выключателем на лестничной площадке — лампы не зажигались. Ну и ладно! Реми проскользнул в мамину комнату, приотворил ставни. Сигарета дрожала у него в пальцах. Надо было бросить ее, а потом уже входить. Теперь же получилось, что он вроде как оскорбил память о покойной. Да и что сказали бы остальные, если бы заметили… Мама… Эти стены помнят ее живой… Реми медленно прошелся по комнате. С тех пор он ни разу сюда не заходил и мало-помалу забыл ее. Впрочем, ничего особо интересного здесь не было: кровать, шкаф, два кресла, секретер, каминные часы — и всюду пахнет плесенью; время от времени слышалось потрескивание — в сердцевине деревянных балок трудились черви. Черви… Реми провел рукой по лбу, откинул назад челку. Ему показалось, что он здесь всего-навсего гость, прохожий, посторонний. От мамы не осталось и следа. Ее комнату забросили. Вот так. Все кончено. Ждать больше нечего. Прошлому осталось только молчать.

Реми сел за секретер, за которым мама писала письма, откинул крышку. Медные шарниры разъедены и покрыты окисью. С обеих сторон выстроились друг над другом ящики — все пустые. Да и зачем было маме оставлять здесь что-то? Реми обнаружил лишь заржавленную ручку с пером и перочистку — полурасползшуюся на нитки суконку с неровными краями. Он приоткрыл средний ящик — в нем лежала какая-то картина, но ящик никак не выдвигался, и картина застряла на полпути. Реми пришлось вынуть все остальные ящики и постучать. Наконец он извлек картину и посмотрел на нее. В первый момент он ничего не мог понять. Перед ним был его собственный портрет, до невероятности похожий на оригинал: те же волосы, челка, синие, немного усталые глаза, впалые щеки, слегка опущенные уголки губ… Но затем он заметил серьги и положил картину — у него вдруг не стало сил держать ее на вытянутых руках. Внизу продолжали спорить о поломке, дядя бушевал и гремел инструментами. Реми робко опустил взгляд и вновь увидел перед собой подростка с серьгами в ушах. Это был портрет мамы. Теперь Реми вспомнил эти серьги: два золотых кольца на едва заметных цепочках. Какое непривычное сочетание — серьги и мальчишечье лицо! Реми поставил картину на камин, прислонив к зеркалу. Он увидел два своих лица, одно рядом с другим, легкая челка спадала на оба лба. Реми отступил назад, однако синие глаза на портрете по-прежнему смотрели на него; в полутьме они казались невероятно живыми, очень ласковыми и немного измученными, словно после долгой болезни. В правом нижнем углу виднелась подпись художника, совсем крошечная и тонкая, точно вырезанная кончиком кинжала… Откуда взялся этот портрет? И почему его так небрежно бросили в ящик, а после заперли дверь? И портрет на двенадцать лет оказался узником тьмы. Но за какие же грехи? Лицо, смотревшее на Реми, нисколько не походило на лицо освобожденной.