Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс.

Скотч оказался чересчур терпким. Прокашлявшись, я заказал коньяк, мысленно пообещав себе растянуть его насколько можно дольше… Да, мы помногу говорили о ее муже, упиваясь сладостью бунта. Едва нам удавалось уединиться где-нибудь в гостиничном номере, едва мы обменивались быстрым поцелуем, как она начинала:

— Слышал новость?

Она раздевалась у меня на глазах точно так же, как делала бы это, к примеру, перед Клавьером, слишком погруженная в свои обиды; она нагишом выходила из ванной с розовой пастой на губах, держа в руке зубную щетку.

— Раз так, говорю ему…

А я тем временем закуривал сигарету и, машинально кивая головой в подтверждение ее слов, снимал пиджак и вешал его на спинку стула. В разговоре с Клавьером я нисколько не кривил душой: мы с ней и впрямь как немолодая чета, для которой важны не столько ласки, сколько общение. Сразу после любовных утех мы оседлывали любимого конька: Сен-Тьерри. В этом-то и заключалась вся прелесть. Прижимаясь друг к дружке, мы мстили ему; мы тешили себя иллюзией, будто мы сильнее. Потом мы уславливались об очередном свидании. Одна и та же тоска снедала нас.

— Какое счастье, что у меня есть ты, милый. Одна я бы уж точно рехнулась.

Назавтра мы безропотно расставались. Она возвращалась в свою богато обставленную квартиру, а я уезжал к себе поездом, в котором резко пахло кислятиной. И снова был Клермон: мрачная горная вершина, круто сбегающие вниз улицы, промозглые ветры, ожидание. Я превратился в «человека ниоткуда». Наверное, следовало бы признаться Клавьеру, что меня это нисколько не страшит. Я пил, чтобы держаться поодаль. Поодаль от чего? Он-то, может, и сумел бы мне это объяснить. Если он вернет мне то, что он называл здоровьем, равновесием, я лишусь той пронзительной отрешенности, которую я столь заботливо взращивал в себе и которая возмещала мне отсутствие таланта.

Коньяк был сладковатый, маслянистый и отдавал политурой. Я снова перешел на скотч. Последний бокал. Ведь я же обещал… Итак, о разрыве не может быть и речи. Это одна из тех мыслей, что приходят поутру, когда новый день уже наваливается на плечи тяжким грузом. Клавьер думал, что он все понял, но он не понял ничего. Я никогда не расстанусь с Марселиной. Потому что она — отторгнутая от меня часть моего «я», самая неуловимая, самая драгоценная. Я пригубил бокал. На душе полегчало. Много раз я уже замечал: первый бокал всегда будил во мне горечь. Я будто пил свою желчь. Второй начинал настраивать на лирический лад. Я воспарял над своей бренной оболочкой; роящиеся образы приобретали почти болезненную отчетливость, развеивая мои бесплодные умствования». Вот и сейчас, вспоминая Клавьера, я видел перед собой его блестящий череп, лиловатый с боков, где он тщательно сбривал свои редкие волосенки, впадину, оставшуюся от родничка, морщины на лбу». Видения эти были настолько живыми, что мне приходилось, бывало, отгонять их рукой, как отмахиваются от сигаретного дыма. Самым лучшим бывал третий бокал — он действовал безотказно. «Каким ты видишь будущее?» — допытывался Клавьер. Оно-то и стояло сейчас у меня перед глазами. О, весьма туманно. И все же… Сен-Тьерри много разъезжает… что летом, что зимой он гоняет вовсю… Значит, один неверный поворот руля, камешек, попавший в ветровое стекло, неожиданный гололед». То была совсем крохотная надежда: пройдет ночь — и ее как не бывало, приходится вновь оживлять ее, раздувать искру, всякий раз еще чуточку разрушая себя.

Я расплатился и вышел. Хмель трепетал во мне радостным возбуждением. Городские огни сияли на редкость празднично. Я решил отправиться домой. Кто знает, может, меня ждет письмо? Какой-нибудь сногсшибательный заказ: например, школьный комплекс — один из тех проектов, что стоят сотни и сотни миллионов! Я стану богаче, могущественней, чем Сен-Тьерри! Меня будут называть не иначе как «мэтр Шармон». Он будет принимать меня в гостиной замка, а не в каком-то там холле. Я рассмеялся про себя: видно, сегодня я немного перебрал.

Я жил рядом с собором, в слишком большой для меня квартире, две комнаты в которой приспособил под рабочий кабинет. Из окон виднелись крыши, тучи, кусочек Пюи-де-Дом. Элиана, моя секретарша, оставила для меня на бюваре записку:

«Фирма «Дюрюи» сообщила, что шифер прибыл…

Звонил господин Эмманюэль де Сен-Тьерри. Просил, чтобы вы как можно быстрее связались с ним…»

А я и не знал, что он сейчас в Руайя. Марселина и словом не обмолвилась мне о его приезде. Я взглянул на настольные часы. Скоро восемь. Но… раз Эмманюэль в Руайя… может, Марселина тоже здесь? Неужели старый Сен-Тьерри при смерти? Паршиво! Марселине не удастся выкроить для меня время. Я сел. Устал я от этой игры в прятки. А что, если я не сдвинусь с места? Что, если хоть раз пошлю его ко всем чертям?.. Но я знал, что этот всплеск самолюбия быстро угаснет. Я протянул руку к телефону. Повинуйся, старина, да поживей. Раз уж сам Сен-Тьерри удостаивает тебя такой чести, поторопись! Он ждать не любит! Однажды он уже говорил тебе об этом… Я отпер стенной сейф. Там за папками стояла бутылка «Катти Старк». Я еще стыдился своего порока. Я отпил из горлышка долгий глоток, надолго закашлялся и, из какой-то ребяческой бравады не выпуская из рук бутылку, набрал номер Сен-Тьерри. Должно быть, он сейчас за столом: к нему подойдет старый Фирмэн — там, в замке, все было одряхлевшее — и уважительно зашепчет ему на ухо, что кто-то дерзнул его побеспокоить. Я сделал еще глоток. Как будто меня не побеспокоили! Но нет, на сей раз я ошибся — в трубке послышался голос Сен-Тьерри, сразу же принявший любезную интонацию:

— Это ты, Шармон?.. Похоже, ты занят больше министра… Могу я с тобой увидеться?

— Завтра.

— Нет, сейчас же… дело срочное! Через два часа я уезжаю в Милан вместе с Симоном. Так что сам видишь… Ну как, сможешь? Конечно, сможешь! Жду тебя у ворот. Дело минутное, но я хочу уладить все до отъезда… Да, вот еще что… Не говори никому об этой встрече… Знаешь, как это бывает: повстречаешься на улице с каким-нибудь общим знакомым и в разговоре без всякого умысла вдруг скажешь: «Сен-Тьерри? Да я же сейчас с ним встречаюсь». Так что будь поосторожней. Об этом молчок. Договорились?.. Отлично. До скорого.

Он дал отбой. Обнаружив, что руки и лоб у меня влажные, я медленно опустился в кресло. Неужто он знает?.. Что означает вся эта таинственность?.. Я выпил еще. Он и прежде любил скрытничать. Марселина частенько на это жаловалась. Но на этот раз мне чудился какой-то опасный подвох. На какие бы ухищрения ни пускались мы с Марселиной, мы всегда были во власти слепого случая. И что тогда?.. О, тогда!.. Об этом я даже думать не отваживался… Клавьеру я сказал далеко не все. А ведь именно это составляло тревогу моих дней и ночей, это было тайным моим ужасом: что Сен-Тьерри узнает правду. Насилия с его стороны я нисколько не страшился. Наоборот, пусть только он набросится на меня: с каким наслаждением я его отделаю! Нет, не его я боялся. Я боялся его презрения. С меня хватало и своего собственного. В этом городе, кольцом зевак обступившем своих именитых граждан, глазеющем на их ссоры и скандальчики, я в считанные часы буду осужден и приговорен. Мне останется лишь уехать — далеко, как можно дальше отсюда. А на это я не способен. Не потому, что у меня уже недостанет сил начать все сначала; скорее потому, что всякое переселение будет для меня роковым. Я ощущал себя зверем, который всеми своими инстинктами привязан к родному уголку леса, запечатленному в его нервах, в его крови; который привык к его запахам, звукам, тропкам; который знает, где можно залечь, куда убежать в случае опасности. Даже если мне суждено потерять Марселину, у меня останется скромная радость шагать по улицам этого города, заходить в кафе, обнаруживать свои вчерашние следы. Клавьер собирался сделать меня «как новенького^. Этого я вовсе не хотел. Никогда не доверял тем, кто утратил свое прошлое. Ну все, вставай! Если он нападет, будешь защищаться. Я поставил бутылку на место и порвал записку Элианы. А чем защищаться? Оружия у меня нет. Я ослабил узел галстука. Комнату слегка покачивало. Что это мне взбрело в голову? Мой взгляд упал на пресс-папье: небольшой кусок кварца, ощетинившийся фиолетовыми кристаллами — они торчали подобно зубам в челюсти зверя. Ей-ей, уж если тебе придется обороняться, то вот шикарный кастет. Еще немного поколебавшись, я сунул его в карман реглана и вышел.