Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс.

— «Симка».

— Цвет?

— Синий.

Наступила короткая пауза, затем комиссар продолжил:

— Мне остается лишь устроить вам очную ставку с портье гостиниц Шамбери или с…

— Это ни к чему, — сказал я. — Все правильно. Я ездил в Шамбери.

Упорствовать, отрицать не имело смысла. Да я и не хотел больше защищаться. У меня было такое чувство, будто Сен-Тьерри смеется надо мной. Смеялся с самого начала. С той самой ночи он не прекращал вести со мной игру. Он пустил в ход отца, жену, Симона… лишь бы добраться до меня, до меня одного… В эту самую минуту, выпустив на сцену комиссара, он суфлирует ему вопросы. Вот сейчас он шепчет тому на ухо: «Спросите-ка у Шармона, убил он меня или нет… Вот увидите… Он не решится утверждать обратное — ведь он и вправду меня убил».

— Вы убили Сен-Тьерри, — веско сказал комиссар.

Я расстегнул ворот рубашки. Я был весь в поту. Я ухватился за край стола.

— Клянусь вам, что не имею никакого отношения к этой истории с автомобилем… Мне просто нужно было увидеться с Сен-Тьерри…

— Почему?

— Потому что он поручил мне кое-какие работы в своем замке.

— Когда это было?

— Несколько дней назад…

— И вдруг дело приняло такой срочный оборот, что вы решили на ночь глядя выехать ему навстречу?.. Да полно, Шармон, давай поговорим серьезно. Почему вы его убили?

Я замолчал. Больше я не скажу ни слова. Никогда Сен-Тьерри не заставит меня признаться, что я его убил… Это было бы слишком несправедливо… Может, я и убил его, но раньше, в парке, а не в машине!

— Вам нехорошо? — осведомился комиссар.

— Мне… Мне немного душно.

— Что ж, давайте выйдем на улицу. Я могу даже проводить вас до дому. Кстати, у меня есть ордер на обыск в вашей квартире.

Дальнейших слов я не слышал. Кошмар заключил меня в свои липкие объятия. Тщетно я пытался освободиться. Я попался. И меня терзала жажда. Ужасная жажда! Они впихнули меня в машину. Комиссар сел со мной рядом. Впереди, возле шофера, сидел инспектор. Потом… потом они потребовали у меня ключи. Они были хозяевами. Они могли делать все, что хотели. Сен-Тьерри вел их, указывая им дорогу… Иначе они не направились бы прямо к ящику стола… Стол! Я про него и забыл! Но не Сен-Тьерри!.. Комиссар по одной доставал оттуда его вещи: бумажник, зажигалку, портсигар, рассматривал их с каким-то плотоядным удовлетворением, аккуратно, в ряд, раскладывал их на моем столе, как фокусник, готовящий коронный номер… Непреодолимая сила потащила меня вниз…

Наступило минутное замешательство.

— Держите его! — вскричал Базей.

— И здоровый же, каналья, — заметил инспектор. — Хорошо бы вы прижали ему ноги.

— Осторожно! — завопил Шармон. — Крысы… Крысы… Сейчас они бросятся… Там, в углу…

— Надо бы вызвать санитаров, — отдуваясь, проговорил инспектор.

— Жирная, — стонал Шармон. — Самая жирная из всех… Она душит меня… Ко мне, Сен-Тьерри… На помощь! Спаси меня, Сен-Тьерри, прогони их… Тебя-то они послушают…

Инспектору пришлось утихомирить его увесистой оплеухой. Он утер лоб: эта возня его совсем измотала. Комиссар показал ему бутылку, которую достал из-за папок.

— Вот ключ к делу, — сказал он.

Нотариус закончил читать завещание. Неторопливыми движениями он вложил его назад в большой конверт, вытянул из-под обшлагов манжеты, скрестил руки на груди.

— Иными словами, — заключил он, — вы наследуете всё, уважаемая госпожа де Сен-Тьерри; мелкие дарения, которые я перечислил, можно не принимать во внимание… При всем сочувствии к постигшему вас горю я позволю себе сказать, что вам повезло. Если бы ваш муж скончался раньше своего отца — а тут все решили считанные дни, — состояние Сен-Тьерри отошло бы дальним родственникам, а практически — государству.

Симон уронил шляпу, которую держал в руках, подобрал ее, расправил поля. Нотариус поднялся и проводил посетителей до двери.

— Еще раз, мадам, примите мои соболезнования… и поздравления… Месье, я был премного рад с вами познакомиться.

На улице Симон взял Марселину под руку.

— Не будешь же ты реветь, а?.. То, что я сделал, я сделал ради тебя.

— Лучше бы ты ничего не говорил мне тогда, на похоронах старика. До той поры я была счастлива. Я ничего не знала… А потом… потом я стала гадкой женщиной, Симон. А ты…

— Господи, да ты что, не слышала, что сказал нотариус: дальним родственникам? Неужели мы должны были дать себя ограбить только потому, что твой муженек угодил на тот свет чуть раньше, чем надо?.. Тем хуже для Шармона! В конце концов, он сам во всем виноват!

— А если он заговорит… Если объяснит… что тогда?

— В его-то состоянии?.. Нет, тут риска никакого… И даже скажу тебе вот что: судить его не будут. Его отправят не в тюрьму, а в сумасшедший дом… И там ему будет не так уж плохо, поверь мне.

Марселина открыла сумочку, посмотрелась в зеркальце.

— Ну и страшна же я, — пробормотала она.

И начала подкрашиваться.

Замок Мюзийяк, 7 ноября 1818 г.

Эти строки я пишу перед смертью. Пройдет несколько дней, и меня не станет. Я положу предел моей скорбной участи. Но пишу я в полном сознании и, клянусь честью, необычайные события, свидетелем коих мне довелось стать, происходили именно так, как я их описываю. Я не дошел бы до столь плачевной крайности, найдись им хоть сколько-нибудь разумное истолкование. Пусть Всевышний простит меня: своей клятвы я не нарушил. Я вернул сеньорам де Мюзийяк владение, откуда их беззаконно изгнали и где мне суждено вскоре сойти в могилу. Но сначала я полагаю необходимым объяснить всем возможным читателям сего печального жизнеописания — моим дальним родственникам, блюстителям закона и, как знать, быть может, мыслителям грядущего века — причину моего поступка.

Я, Пьер-Орельен де Мюзийяк дю Кийи, — единственный наследник по прямой линии графов де Мюзийяк, о которых известно — правда, не вполне достоверно, — что они получили свой титул незадолго до Религиозных войн. Замок Мюзийяк возведен в благословенном 1632 году моим предком Орельеном, сеньором дю Кийи. Мне достаточно окинуть взглядом рабочий кабинет, где я сейчас пишу, чтобы увидеть портреты всех тех, кто владел замком до меня: Пьера де Мюзийяка — друга маршала Тюренна; Эдуара и Пьера — депутатов парламента Бретани; наконец, Орельена-Жака — моего несчастного отца, лейтенанта полка Ее Величества Королевы; ровно двадцать пять лет тому назад, в 1793 году, его гильотинировали. Моей бедной матушке удалось бежать вместе со мной в Англию. Там я рос, глядя на белые скалы Дувра. Не раз матушка вела меня за руку через ланды к морю. Мы поднимались на волнорез, и она показывала мне берег Франции, казавшийся отсюда лежавшим на воде облаком, говоря: «Обещайте мне, что непременно туда вернетесь, отнимете замок у тех, кто его захватил, и что останки графа, вашего отца, упокоятся в склепе часовни рядом с прахом предков. Обещайте, ради меня…»