Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс.

Тут матушка замолкала, подняв полные слез глаза к небу. Взволнованные, возвращались мы домой. Решимость моя крепла день ото дня. Да, я отравлюсь во Францию, как только достигну совершеннолетия. Пока же мой дух укрепляли со страстью поглощаемые одно за другим возвышенные произведения моего соотечественника графа де Шатобриана. Моей настольной книгой был «Рене». Увы! Не стал ли и я, подобно Рене, натуре незаурядной, жертвой жестоких испытаний и трагической любви? Но говорить о Клер еще рано… Итак, я рос на берегу моря, угрюмый и одинокий. Порой до нас долетал грохот битвы, гул набата, возвещавшего повсюду в Европе приближение Узурпатора. Иногда с утраченной родины добирался сюда эмиссар и, несмотря на дела, находил время нанести нам визит. Был ли то вандеец, занимавшийся сбором средств, или бретонец, спасавшийся от всеобщей воинской повинности, — каждый делил с нами скудный ужин при свечке и рассказывал новости о замке. После нашего изгнания Мюзийяк уже дважды переменил хозяина, и всякий раз его владельца постигало несчастье. Первый — член Конвента — покончил с собой, второй, разбогатевший на скупке национального имущества, — сошел с ума. Наши крестьяне толковали о Божьем промысле. Узнав, что часовня разрушена святотатцами, согласились с ними и мы. «Им мстят наши предки», — утверждала матушка, в то время читавшая с болезненным упоением Льюиса, Байрона и Метьюрина. При этих словах она, как всегда трогательно набожная, призывала в свидетели всех бретонских святых — Ронана, Жильдаса, Корентина, Тугдваля — и произносила их имена с такой горячностью, что они звучали как проклятия.

Незадолго до поражения и падения Бонапарта в 1815 году матушка слегла. Слишком много воспоминаний, сожалений и фантастических упований хранил ее разум — не выдержав, он помутился. Она все чаще заговаривалась, а болезнь ног окончательно приковала ее к постели. Благодаря Реставрации я мог вернуться на родину, но как было оставить больную — такого путешествия она бы не вынесла, а я любил ее больше жизни и никогда бы не смог покинуть. Не стану описывать, сколь тяжело далось мне покорное ожидание ее смерти. Новости из Мюзийяка лишь усугубляли мое уныние: на сей раз замок купил наполеоновский барон Луи Эрбо. Говорили, что он необычайно богат. Как мне с моими скромными средствами удастся убедить этого выскочку вернуть нам исконные владения? Конечно, я мог бы получить хоть малую часть того миллиарда субсидии эмигрантам, о котором повсюду кричали газеты, но для этого необходимо быть представленным ко двору, я же находился в чужом краю и ни на минуту не отлучался от умирающей. О, всеблагой Господь, теперь и я донимал Тебя своими мольбами. Как я просил Тебя ниспослать исцеление моей матери или же смерть нам обо-им! Как в минуты помрачения умолял уничтожить семейство Эрбо, чье благосостояние казалось моему больному рассудку торжеством беззакония, — о, какое пагубное наваждение! Всемогущий Господь, я не ведал тогда, что так скоро буду тобою услышан и неисповедимой волей Твоей все обретет столь непредвиденный исход!

Моя матушка угасла зимой. В свой смертный час она в последний раз сжала мою руку и опять прошептала, — мне никогда не забыть этого шепота:

— Поклянись!

Я поклялся не щадить своих сил и изгнать Эрбо из нашего родового гнезда. И вот в одно прекрасное утро я поднялся на шхуну, плывущую в Кале. Жестокая боль утраты не покидала меня. Я не в силах описать чувство, с каким ступил на родную землю. Думаю, красноречивее меня говорило мое лицо. Во всяком случае, с первых же дней моего путешествия все, начиная с хозяев гостиниц и станционных смотрителей и кончая ремесленниками, студентами, праздными горожанами — моими соседями по дилижансу, — относились ко мне с самым трогательным участием. Хотя мною по-прежнему владело отчаяние, Париж околдовал меня. Бедная матушка любила описывать красоту столицы, меланхолическую прелесть ее небес, но ни разу не слышал я об изяществе обширных парков, с таким искусством разбитых художниками-геометрами, о живости парижан, о лавках, наполненных самыми разнообразными соблазнительными товарами. Не говорила мне она и о дерзкой резвости улиц, сбегающих, словно спицы Колеса фортуны, к горделивому памятнику, что должен был прославить победы изгнанника на остров Святой Елены, но запечатлел своей незавершенностью окончательное падение тирана. Хочу быть откровенным до конца и с чувством раскаяния признаюсь: поддавшись дешевым соблазнам, я рассеялся и от души наслаждался, любуясь хорошенькими личиками вокруг. Представьте себе юношу, до сих пор знавшего лишь скорбь, слезы и громы войны, воспитанного по-спартански, приучавшего себя к суровой жажде мщения, подавлявшего в своем сердце все сладостные порывы молодости, и вы увидите меня в ту пору, когда я был еще полон наивности и огня, отчаяния и страстной потребности в утешении. Поэтому благосклонные улыбки — дань моей миловидности — оставляли в моей душе жестокие незаживающие раны. «Как? — думал я. — Неужто мое малодушие столь велико, что мимолетное увлечение способно отвратить меня от истинной цели?!»

И я, решив ехать не откладывая, заказал себе место в дилижансе, отправляющемся в Рен, откуда всего два дня пути до Мюзийяка.

Вскоре мы пересекли границу ланд, вдали показались первые сосновые перелески. Наконец-то я вдыхал воздух родной Бретани. Слышал, как жужжат вокруг бретонские пчелы, и возвышенные слова Рене звучали в моем сердце: «Словно бы голос небес взывал ко мне: "Человек! Не настала еще весна твоего перелета, жди, пока поднимется ветер смерти. Лишь тогда ты расправишь крылья и отправишься в тот неведомый предел, куда стремится твоя душа"».

Но мог ли я провидеть, что ветер смерти поднимется для меня так скоро? После полудня наш кучер, громко щелкая бичом, остановил громыхающий дилижанс в Мюзийяке. Слуга вынес мой багаж, и вот уже в книге постоялого двора записано мое вымышленное имя, а я занимаю лучшую комнату. Из окна я видел рыночную площадь, старинные особняки с массивными подъездами, несколько низких домишек и густую зелень парка на горизонте — этот парк окружал наш замок, я помнил его. Исконный кров Мюзийяков был прямо передо мной, на расстоянии ружейного выстрела. Радость и страх, надежда и горечь переполняли меня. Из груди моей рвался крик, и я рухнул на постель, не в силах совладать с обуревавшими меня чувствами. Но тотчас вскочил на ноги, так не терпелось мне пройтись по деревне, где ребенком я часто гулял с матушкой. Я достал из портпледа неброский сюртук и простые башмаки с пряжками. Зеркало над камином уверило меня в безупречности моего костюма, и, ни секунды не медля, я отравился в путь.

Я без труда нашел дорогу и теперь направлялся к главной площади, решив нанести визит нотариусу. Жив ли еще мэтр Керек? Если он по-прежнему в добром здравии, то, конечно, не откажется мне помочь. Спасаясь от жары (упомянул ли я, что в ту пору был май?), я вошел в церковь и постоял несколько минут в прохладе придела, глядя на купель, над которой держал меня граф де Савез, мой крестный. Буря революции не пощадила и его, а вместе с ним и мою тетушку, Аньес де Лезе, с дочерьми Франсуазой и Аделаидой. Я остался единственным потомком старинного рода — могучего древа, подрубленного в разгар цветения. И вновь я попал во власть тяжкой безнадежности. Обуреваемый мрачными думами, стучался я к нотариусу. А когда узнал, что мэтр Керек умер и дело перешло к некоему мэтру Меньяну, о котором я и слыхом не слыхивал, то совсем пал духом. Меня провели в кабинет, и, должен признать, новый нотариус принял меня весьма учтиво. Круглые очки придавали его лицу младенчески удивленный вид, и я почувствовал к нему симпатию. Я сразу понял, что смогу доверить ему мою историю. Он любезнейшим тоном осведомился о моем имени.