Александр Харламов - Высшая мера

…– Где-то тут должен быть адреналин! Быстро!– голос Качинского я услышал, как сквозь тугую вату. Чьи-то быстрые шаги, скрип плохо подогнанных половиц.

– Все под замком!– да…это кажется был Матвей.

– Так сбей его к х..ям!– рявкнул Лев Данилыч.

– Перевяжите его сначала…– посоветовал рассудительный голос Седого где-то над головой.– Кровищи вон уже сколько натекло…

Хотелось пить. Во рту пересохло, а в левой груди жгло огнем. Я попытался открыть глаза, но не смог. Тело отказалось повиноваться, предпочтя провалиться в блаженное забытье.

Мне снилась Валя. Ее грустные глаза смотрели на меня, а нежная задумчивая улыбка заставила потянуться к ней, чтобы обнять.

– Валя…

– Живой еще! Где этот бля…ский адреналин? Мотя!

Усилием воли я открыл глаза. Мы находились в медпункте. Там, где первый раз увиделись с моей Валентиной в этом страшном месте. Я лежал на кушетке. Все медицинские приборы были разбиты, стол перевернут, бумаги разбросаны по полу, а среди них, бесстыдно раскинув ноги лежал мертвая Бергман. Рот приоткрыт, глаза наполнены ужасом творившегося с ней бесстыдства.

– Он очнулся, Лев!

– Сашка!– страшную картину с медсестрой закрыл собой Качинский. На щеке ссадина. Но живой и вроде бы внешне вполне себе целый. – Саша! Мы смогли! Мы победили!

Темнота снова подступила ко мне со всех сторон. Тошнота подкатила к горлу, я кашлянул и снова провалился куда-то вглубь собственных видений и снов.

На этот раз мне приснилась мама. Она тоже молчала. Лишь горестно утирала краем платка слезы. Седая, измученная…Выглядевшая намного старше своих лет.

– Живи!– неожиданно попросила она, улыбаясь.– Живи, Сашка!

– Коли!– словно разряд молнии подбросил меня на столе. Я открыл глаза, вырываясь из плена видений. Надо мной стоял Качинский с длинным стеклянным шприцом в руках.

– Теперь жить будешь! Нам это лекарство не раз на войне помогало,– товарищ отвернулся от меня, снимая резиновые перчатки. Мы теперь находились в здании администрации. Я лежал на столе в кабинета Коноваленко, а самого Андрея стянули на пол. На зеленой гимнастерки виднелись три аккуратных пулевых отверстия. Меня вырвало…Захлебываясь рвотой, я кашлял, пока желудок не перестал судорожно сжиматься, пытаясь выплеснуть наружу все свое содержимое. И смерть стольких того стоило?

– Мы уж с Седым думали, что все…Конец Чекисту пришел!– улыбнулся Лев Данилыч, поправляя висящий на плече автомат.

Мне пришлось вымученно улыбнуться. Боль в плече была терпимой. Простреленное насквозь оно ныло, но особых неудобств не доставляло.

– Что ты мне вколол?– спросил я бывшего белого офицера, когда смог сесть на столе, утирая рукавом телогрейки лицо.

– Обезболивающее. На них ты сможешь некоторое время продержаться в дороге,– пояснил Лев, устанавливая рядом со мной черный чемоданчик.

– В дороге?– не понял я. Голова еще шумела, отказываясь включать мозги на полную катушку.

– Лагерь в наших руках. Никого из администрации не осталось. Мы победили!– проговорил Седой, занявший место в уголке комнаты. Казалось, что несколько дней в ШИЗО стали для вора чуть не месяцами. Появились глубокие морщины, разрезавшие тонкое породистое лицо ему глубокими бороздами, лицо осунулось и похудело.

–Только вот Ковригин оказался прав. В Саранске находится часть НКВД, рядом соседний лагерь…Совсем скоро все очухаются и бросятся на подавление бунта. Если мы все отсюда сорвемся, то не продержимся и суток на воле,– пояснил Качинский.

– Потому Лев предложил такой план…– начал Седой.– Уйдем мы трое. Ты, я и Мотя! Сядем на машину и попробуем прорваться в город, там лесами выйдем к железке, сядем на проходящий товарняк и уйдем.

– Искать вас не будут,– хмуро продолжил Лев Данилыч,– мы продержимся сколько сможем, а потом сожжем лагерь! Я уже распорядился разнести по баракам горючее. После пожара тут будет такая мешанина из костей, что никто и не спохватится о вас.

– А ты?– схватил я его за руку.– Как же ты?

– А я останусь здесь, Саша,– грустно подтвердил мою догадку Качинский,– точнее мы с Малиной,– кивнул он в сторону молчаливо стоявшего у двери вора,– надо же кому-то командовать обороной этого всего. Сутки я вам обещать не могу, но часа четыре легко, даже с такими вояками, как зэки…

– Не сметь!– рявкнул я, забыл, что рука у меня все же ранена, и поморщился, когда острая боль от резкого движения прошила ее до самых пальцев.– Идешь с нами, или мы все остаемся здесь!

– Не дури, Саш…– грустно улыбнулся Качинский.– Кому-то придется это сделать! Почему бы не мне! Попав в лагерь, я даже мечтать не мог о такой смерти…В бою, да с большевиками! Знаешь, я ненавижу этот строй! Я ему служил, но искренне ненавидел. То, что творится в стране сейчас, эти чистки, страх, боль, беспредел, это все не по мне. Я старая гвардия, белый офицер, контра…Мне важнее другие ценности. Их в вашем государстве нет! Моя страна погибла много лет назад, я был обязан погибнуть вместе с ней. Теперь судьба мне дала еще один шанс! Видать, отец Григорий позаботился там…– он усмехнулся и крепко меня обнял.– Останься верен себе, Саш! Помни, что единственная высшая мера твоих поступков в жизни вот тут,– он грубо ткнул в мою грудь заскурузлым пальцем,– в душе! И никакой суд, никакие лагеря, никто не сможет изменить приговор, который выпишет тебе твое сердце и твоя голова. Прощай, друг!

Мы крепко обнялись. Я потом очень часто вспоминал последние слова этого замечательного человека, оставшегося верным своей присяги до конца, честного и отличного друга. И когда приходилось принимать непростые решения, перед глазами у меня вставали усталые глаза Качинского, которые словно бы повторяли:

– Высшая мера одна – твоя душа!

ГЛАВА 30 вместо эпилога

Июль 1945 года Харьков

Я шел по знакомым улицам родного Харькова, наслаждаясь теплой летней погодой и счастливыми лицами людей, спешащих мне навстречу. Фашисты город снесли почти до самого основания, почти везде, словно зияющие раны виднелись шрамы прошедшей войны: глубокие воронки, покореженные деревья, разбитые трамвайные пути, старые, еще дореволюционной постройки дома зияли глубокими оконными провалами.

Мы победили! Победили в самой ужасной и страшной войне, которую знало человечество, но только здесь, в давно уже мирном городе я ощутил, насколько высокую цену наш народ заплатил за эту победу.

Мы победили! И я смеял надеяться, что для победы сделал все, что мог. Узкий генеральский мундир с синими погонами мне шел. Медали позвякивали при ходьбе, заставляя на моложавого мужчину оборачиваться пробегающих мимо девчат.

Мы победили! А значит совсем скоро наладится мирная жизнь, снова заработают заводы, фабрики. Отстроятся заново дома и аптеки, снова на улицах будет слышится детский смех, снова заработает парк Горького, и понесут качели веселые довольные жизнью молодые парочки куда-то в синею безоблачную высь, навсегда забывшую о гуле бомбардировщиков. А пройдет пару десятков лет, и те ужасы, которое испытало наше поколения будут вспоминать, как страшный сон, затрется память о героях и человеческом подвиге в череде новых событий и испытаний, померкнет слава людей, отдавших жизнь за свое Отечество.