Валентин Курицын - Томские трущобы

— Ну, вот, нечто по голосу не узнаешь! — уже ясно различил Шумков голос Козыря. — Отворяй скорее, иззябли мы…

Василий Федорович отодвинул засов и посторонился в угол, держа наизготовку револьвер.

Вошли Козырь и Филька — оба, как было заметно по их наружному виду сильно выпивши…

— Хозяину — Василь Федоровичу, наше особенное! — осоловело пробормотал Козырь, силясь твердо стоять на ногах.

— Что это ты, друг любезный, револьвер-то выставил, аль нас за грабителей счел, — разразился Козырь пьяным смехом, заметив в руках Шумкова блестящую сталь оружия.

— Ну, ну, пролазьте, что-ли, — грубо проворчал Шумков. — Эк, вы напились!

— После хорошего дела как не выпить, — качнулся в сторону Козырь.

Какое-то темное предчувствие опасности заставило Шумкова все время держаться настороже. Ему казалось очень подозрительным поздний и неожиданный приход Фильки.

— Черт их знает, что у них на уме, — думал Шумков, готовый каждую минуту отразить нападение. Филька и Козырь обменялись между собой быстрыми взглядами.

— Ну, Филя, сыпь в горницу… Будем еще гулять, благо, водка есть! — и Козырь, шатаясь, двинулся в свою квартиру.

Шумков проводил их хмурым взглядом.

— Иван Панфилыч, а Иван Панфилыч!

— Ась!

— Что это так долго не возвращается Сергей Николаевич?

— Барин-то наш… должно, далеко заехал. На медведя ведь они собрались — в глушь, в тайгу… чай, верст сто от городу-то будет. Где скоро обернешься!

— Скучно мне, Иван Панфилыч, сама не своя хожу!

— Скушно! Эх, матушка-барышня, потерпите малость… скоро гляди и он, сокол наш воротится… А вы бы, матушка-барышня, книжечку почитали, али бы на гитаре поиграли. Вот она, скука-то и пройдет.

Описанный разговор происходил в один из зимних вечеров, в большой полутемной столовой дома Загорского, слабо освещаемого отблесками догорающего огня в камине.

Иван Панфилыч стоял около дверей, сложив за спину руки и хмуро понурив свою седую голову. Его собеседница, молоденькая девушка, почти ребенок, полулежала на кушетке, подвинутой к камину и нервно куталась в пуховый платок. На стене мерно тикали круглые старинные часы. В камине слабо потрескивали догорающие угли.

— Не подбавить ли дровец, барышня. На дворе мороз крепчает… — нарушил тишину старый слуга.

— Как хочешь, Иван Панфилыч. Мне все равно! — отозвалась девушка, занятая своими невеселыми мыслями.

— Дом от старой… Печи-то тепла не держут, вот оно и холодно к утру бывает… эхе, хе — бормотал старик, подбрасывая в камин дрова.

Через несколько минут яркое, веселое пламя озарило комнату и отразилось в темных замерзших окнах. При свете камина теперь можно было убедиться, что девушка, сидящая на кушетке, была не только молода, но и поразительно красива. Ее бледное матовое лицо, обрамленное волнистыми Темно-каштановыми волосами носило отпечаток чистой и доверчивой души, какой-то неизъяснимой грации. Прекрасные голубые глаза девушки, теперь затуманенные длинными шелковистыми ресницами, были грустны. Вся ее фигура, стройная и грациозная, дышала изяществом и теплой женственностью. Тот, кому было неизвестно ее прошлое, никогда бы не поверил, в то что она дочь прачки и родилась в темном сыром подвале. Между тем, это было так, и только роковое стечение обстоятельств вырвало эту девушку из родной ей, убогой обстановки подвала и перенесло сюда, под кровлю старого, аристократического дома…

Здесь мы должны напомнить нашим читателям о некоторых событиях, описанных ранее.

Сергею Николаевичу Загорскому, встретившему Таню (так зовут эту девушку) в номере у Шельмовича, куда она приходила вместе с Катей для переговоров о поступлении на службу к этому господину, бросилась в глаза редкая красота девушки. Он. Как наверное, помнят читатели, поставил перед Шельмовичем непременным условием, чтобы последний помог овладеть Таней.

Бедная девушка не подозревала, конечно, никаких дурных намерений со стороны Кати и с радостью согласилась поступить на место, предложенное ей Шельмовичем. Таким образом, коварный план мстительной экс-этуали, желавшей во что бы то ни стало, отделаться от своей предполагаемой соперницы, увенчался успехом, с некоторой, впрочем, разницей: Шельмович не увез Таню из Томска, а просто-напросто по дороге на вокзал, заехал к Загорскому, якобы по делу, предложил Тане зайти погреться и передал ее с рук на руки Загорскому. Молчаливые стены старого дома ревниво хранили свои тайны. Крепкие тяжелые двери были всегда заперты и преграждали путь пленнице. Ей пришлось покориться своей участи. Вскоре она привязалась всей своей молодой душой к красивому обаятельному Загорскому и стала свыкаться со своим новым положением. Вот уже третий месяц, как она живет у него, никуда не выходя, никого не видя, кроме Загорского, Панфилыча и какой-то старухи, приставленной к ней в качестве прислуги. Первое время Сергей Николаевич очень интересовался своей хорошенькой любовницей. Проводил с ней целые дни, учил играть на гитаре и, вообще, старался, чтобы Таня не скучала.

Затем, когда первый порыв страсти прошел, он начал начал мало-помалу изменять свое отношение к ней. Чаще не ночевал дома, исчезал на несколько суток — уезжал на охоту. Эти отлучки приводили Таню в отчаяние: она инстинктивно догадывалась, что любовь, в которой уверял ее Загорский, есть не более как минутное увлечение с его стороны. Тяготила ее также и тоска по матери, тем более, что Загорский запретил ей даже письма писать.

Единственной отрадой Тани, в отсутствие Загорского, было разговаривать со стариком Панфилычем. Угрюмый, необщительный на вид, старик, давно замкнувшийся в себя, в глубине души сочувствовал бедной девушке и, насколько мог, старался развлечь ее…

Но вернемся, однако, к настоящему делу…

— Словно пора бы и чай пить, — вновь нарушил тишину Панфилыч, самовар-то у Егоровны, поди, готов. Прикажете подавать, матушка-барыня.

Таня встрепенулась, выйдя из задумчивости.

— Не хочется мне чаю, — рано еще. Скажи мне лучше, Панфилыч, как это на медведей охотятся. Страшно ведь. А вдруг он задавит…

— Бог милостив, барышня, зачем такие мысли — сами себя попусту тревожите.

— Ах, Иван Панфилыч, у меня сердце болит, все беда какая-то чудится! Поскорее бы уж Сергей Николаевич приехал, — с грустным вздохом вырвалось у Тани. — Знаешь, Панфилыч, — оживилась она через некоторое время, — я думаю у него отпроситься к маме сходить! Может быть, он отпустит.

Старик закашлялся.

— Оно, конечно… Следовало бы, потому родительница. А вы, барышня, уговорите барина-то, чтобы он не сумлевался… Не убегу, дескать!

Таня покачала головой.

— Куда уж мне убегать теперь!.. Зачем!..