Николай Свечин - Касьянов год

И полез в стол за револьвером.

— Какой адрес? — поинтересовался Лыков, подходя к настенной карте Киева.

— Сырец, дом пятьдесят два, дача Ясногурского. Вот здесь примерно, — показал Ладонка.

— Зачем же они в такое людное место забрались? Кругом лагеря.

— А правильно рассудили, — возразил бывший жандарм. — Народу вроде тьма, но все солдаты. А им по сторонам смотреть некогда. В таком-то месте спрятаться лучше всего.

На Сырец отправился целый отряд под командой околоточного надзирателя. Лыков пошел с ними. Он надеялся, что бандиты сдадутся без боя. Чай, Киев не Варшава. Но все равно под ложечкой ныло.

Руководил арестом Николай Александрович. Надворный советник присматривался: волнуется человек или нет? Асланов держался орлом, когда штурмовал Никольскую слободу. Красовский выглядел спокойным, разве что лицо бледнее обычного. И жилка на виске пульсировала так, что становилось ясно: он весь на нервах.

Дача Ясногурского располагалась на пригорке. Подобраться к ней втайне было невозможно. А ждать ночи сыщики побоялись. Там шайка головорезов — разбегутся, ищи их в темноте. Поэтому строение просто окружили и пошли в атаку.

Лыков все-таки успел в последний момент оттереть Красовского и ворвался первым. Но боя не случилось. Бандиты увидели полицейских из окна и сдались. Их быстро связали и вывели на двор. Арешников был хмур, но не подавлен, в глазах играла злость. Когда его людей стали рассаживать по экипажам, он зычно объявил:

— Ребята, помни уговор! А я возьму на себя.

Интересно, подумал надворный советник, сознаться он, что ли, хочет? Но надежды его угасли, стоило им приступить к допросу.

Беседовать они начали тотчас по приезде в сыскное.

— Будем признаваться? — спросил питерец, раскладывая на столе писчие принадлежности.

— А где Асланов? — поинтересовался в ответ главарь.

— Он в командировке, явится только завтра, — пояснил Красовский. — Так что время у нас есть.

Бандит лишь хмыкнул.

— Что, без приятеля не говорится? — сердито спросил Лыков. — Обещал ребятам взять на себя — вот и бери!

Арешников посмотрел на сыщика черными пронзительными глазами. Наверняка жертвы перед смертью ежились под таким взглядом, подумал Алексей Николаевич. От атамана исходила зловещая сила. Даже здесь, в сыскном отделении, с наручниками на запястьях, он вызывал опасения.

— Вы мне не тыкайте, Лыков. Если хотите разговора, будьте вежливы.

Питерцу очень хотелось избить его до полусмерти. Но нельзя, не положено. Да и зачем, если «иван» готов говорить? Вот только готов ли?

— Хорошо, попробуем вежливо. Вы признаете, что являетесь главарем банды, повинной в смерти многих людей? В частности, оценщика Афонасопуло.

— Я признаю все, что натворил. Но подписывать ничего не буду.

— Однако нас с господином Красовским двое, а этого достаточно для суда и без вашей подписи.

— Второй пусть уйдет. Говорить буду только с вами.

Сыщики переглянулись, и Лыков ответил:

— Такое признание ничего не даст следствию. Зачем мне оно?

— Ну хоть правду узнаете.

— И куда я ее потом дену, эту правду?

— Мне все равно. Газетчикам продадите или в книжке пропишете. А для суда ни слова не скажу.

— Почему?

— Потому что меня так и так убьют, — пояснил Арешников.

— Кто? Асланов с Желязовским?

Бандит молча смотрел на сыщика.

— Но если вы сейчас дадите показания на этих двоих, мы их арестуем, — горячо вмешался Красовский. — Вас поместим до суда в цитадели, там они не достанут.

— А потом мы с ними поедем на каторгу? — съязвил атаман.

— Ну, ее вам уж никак не избежать, — развел руками околоточный.

— Так об этом и речь, — рассердился вдруг Арешников. — В каторгу я не могу. Лучше смерть.

— Смерть — это раз и все, свет потух. Надо бороться до конца. И на Сахалине люди живут, — возразил Лыков.

— Только не я. Мне там останется лишь сгореть от тоски. Нет, пусть уж лучше меня здесь удавят в камере, меньше мучиться.

— Яков Ильич, одумайтесь. Облегчите душу, покайтесь в преступлениях и назовите сообщников из полиции. Мы их, стервецов, укатаем в самый ад.

— Я не Яков Ильич, и не Арешников, — устало ответил атаман. — Рассказать все могу. Но не под запись. И вам одному, второй пусть уйдет…

Красовский поднялся:

— Алексей Николаевич, я правда удалюсь. Хоть узнаем, как все было. А там, может, он и передумает.

— Не передумаю. Ну выйди, будь человеком! Я исповедаться хочу перед смертью. Все равно они меня до суда не допустят.

Надзиратель вышел. Лыков отодвинул перо и бумагу, снял с арестанта наручники и сел напротив.

— Я вас слушаю.

— По-настоящему меня зовут Петр Софроньевич Володимеров, — начал бандит. Но запнулся и вздохнул: — Эх… Уж и забыл, как звучит…

Сыщик не торопил, молча ждал.

— Отец мой был купец второй гильдии в Харькове, держал там лавку на хорошей улице. Жили в достатке, бед не знали… — продолжил арестованный. — Как стукнуло мне двадцать пять годов, отец помер. Лавку я стал вести. Ну, жениться надо, невесту уж сыскали. Да произошел тут случай.

Он снова запнулся, но сделал усилие, и речь его полилась ровно.

— Не знаю, что бы со мной было, если бы не пришел тогда в лавку тот солдат. Женился бы я, капитал прибавлял. Был бы сейчас, наверное, мануфактур-советником. Но судьба рассудила иначе. В один недобрый день появился в лавке моей служивый. Слегка во хмелю, но все соображал. Дал он мне пятишницу одной бумажкой и попросил две пачки папирос. Я ему их вручил, одну он тут же разорвал и закурил штуку. Начал я шарить в кассе, а сдачи-то и нет. День только начался, еще не наторговали. Говорю солдатику: нечем тебе сдать, как быть? Позже зайди, все отсчитаю до копейки. А он сразу в крик. Знаю я, как вы отсчитываете! Верни мне мою деньгу, а папиросы свои обратно забери.

Тут и меня зло взяло. Он же пачку надорвал. Куда я ее теперь? Нет, отвечаю, я вскрытую обратно не возьму, ты ее купил. Целую, так и быть, приму, а эту шиш. И начался тут у нас скандал, с руганью и угрозами. Солдат быстро от слов перешел к делу и набросился на меня с кулаками. Это в моей же лавке! Такой скандалист попался, с одного слова огнем загорелся. Не сдержался тогда и я. Взял с весов пятифунтовую гирю да и ухнул ею со всей дури служивого по голове.

— Убили?

— Наповал.

— Что тогда испытывали?

— Ничего не испытывал, кроме злости. Надо же было этому дураку ко мне прийти. И так глупо себя повесть, что до крови дошло. А главная злость у меня была на себя. Зачем, ну зачем я дал себя втянуть?! Выбежал бы на худой конец на улицу, позвал бы городового. Той пачке цена — двадцать копеек! Наш спор разбирал бы мировой судья. А вышло на итог смертоубийство.

— Так вы скрылись из-под стражи?