Николай Свечин - Касьянов год

— Не было никакой стражи, — вздохнул бандит. — Испугался я. Свидетелей нет, как докажу, что тут несчастный случай и что я оборонялся? А еще в ту пору вышла у меня размолвка с полицмейстером. Он повадился товар в долг брать и не отдавать. На восемьдесят рублей взял: коньяки, закуски, сигары, — и все самое лучшее выбирал, собака. И в последний раз я ему отказал.

— Обиделся полицмейстер? — предположил сыщик.

— Словами не описать. Обещал мне устроить веселую жизнь. А тут как раз такое. И понял я, что буду во всем виноватым и поеду в Сибирь за пачку папирос. А вот не хочу! — выкрикнул Володимеров и опять замолчал.

— Есть такая болезнь, — осторожно заговорил Лыков. — При ней человек не может даже в закрытой квартире сидеть, не то что в арестантской камере. Вы, случайно, ею не страдаете?

— Именно ей и страдаю. Только кому сейчас до этого есть дело? Ежели я убийца и должен получить свое. Сидеть-то могу, врать не стану. Неделю или две вытерплю. Потом с ума сойду. Уж знаю за собой, поэтому и сознаваться мне смысла нет никакого. Не выдержу тюрьмы, только муку лишнюю приму; лучше и не затягивать.

— Но почему? Вы ответите за содеянное, это правда. Более того, оно и справедливо. А то, что Асланов останется на воле, — тут где справедливость? — спросил сыщик. — Ему же место на Сахалине.

Но собеседник покачал головой:

— Какое мне дело до вашей справедливости?

— Ну раз умереть готовы, душу хорошо бы очистить.

— Нет ни Бога, ни души, ни справедливости, — отрезал бандит.

— Значит, пусть Спиридон и дальше лютует?

— Конечно. Мы с ним одного поля ягоды. Он мне всяко ближе вас, зачем стану я его губить?

— Так, я уже ничего не понимаю, — окончательно запутался Лыков. — Но давайте продолжим.

— Давайте. Мы прервались на том, как я солдата того бешеного убил?

— Да.

— Убежал я, значит, из города — вот что дальше было. Лавку с домом бросил, все имущество, и пропал. Деньги кое-какие у меня были, купил паспорт на фамилию Арешников. И начал, так сказать, новую жизнь.

— Не жалели о старой?

— А чего жалеть-то без толку? — скорбно ответил арестант. И стало понятно, что не рад он той перемене. Только старается не думать об этом.

Лыков испытал что-то вроде жалости к этому человеку. Был купец, стал бандит. Вовсе того не желая. Но, впрочем, уж очень вжился он в новую роль. Мог бы опять сделаться торговым человеком. Мало ли что вышло один раз и случайно.

Володимеров словно прочитал мысли сыщика.

— Сначала я был простой обыватель, — пояснил он. — Скитался по городам, да плохо выходило. Думалось мне, что полиция ищет и околоточные не просто смотрят, когда паспорт прописывают, а приглядываются. Потом понял: забыли все тот случай, никто бывшего купца не ловит. И семь лет назад приехал я в Киев. Взял в аренду Лаврский завод…

— Так вот приехали в чужой город и сразу получили лучший кирпичный завод?

— Я же коммерцию понимал, с детства был выучен. Ну, доверие завоевал, мне и предложили. У них там черт-те что творилось, убытки несли, вместо того чтоб прибыль получать. А я быстро наладил.

— Что ж не стали мирным обывателем? Если тогда был лишь случай…

— Есть тюремная поговорка: согнись дугой и станешь другой. Вот согнуться-то у меня и не получилось. Судьбу не обманешь. Я честно делал кирпич. Строили тогда в Киеве мало, обороты копеечные. Это лишь через два года началась горячка, и кирпича вдруг понадобилась прорва. А раньше едва хватало перезимовать. Тут еще сам завод. Он старый, древнее всех прочих, да и поставлен на плохом месте. Как протянули железку, вышло, что глинище по одну сторону рельсов, а печи по другую. Возить неудобно. А печи изношенные, устарелого типа, напольные. Я завел гофмановские, которые дров в три раза меньше требуют да брака меньше дают. И жизнь вроде бы покатилась…

— Что же сбило вас с трудовой дороги? — спросил питерец.

— Выставка, — ответил бандит.

— Какая? Девяносто седьмого года?

— Она, проклятая. Много тогда на ней люди денег потеряли, и я в их числе.

— Расскажите, как дело было.

— Выставка та была устроена через год после нижегородской. Но оказалась убыточной. Мы-то сдуру решили, раз в Нижнем получилось, то и у нас тоже будет доход. А не учли того, что Нижнему Новгороду дали на стройку огромные средства из казны. Киеву же почти ничего не досталось. Даже места хорошего не нашли.

— Я видел эти павильоны, — припомнил Лыков. — Так до сих пор и стоят, разваливаются. Только вид портят.

— Место отвели дрянь, — повторил бандит. — Там три участка было: склон по Черепановой горе, чуть-чуть Жилинской улицы (она хотя бы ровная) и кусок Троицкого базара. Пустырь получили безвозмездно, от военного ведомства. И два землевладельца поучаствовали. Тальберг передал всю усадьбу, а Зданович — часть. Учредили выставочный комитет во главе с самим князем Репниным, я тоже в него вошел. К тому времени имя Арешникова кое-что значило, и я рассчитывал озолотиться на поставках кирпича для выставки.

— Тайный завод в Ржищеве вы тогда уже имели?

— Только-только пустил. И возлагал на него надежды. Вот, начали господа выставку готовить. Вопрос, конечно, был в деньгах. Часть дало Министерство земледелия и государственных имуществ, еще часть — городская Дума. Но не хватало по-прежнему очень много. И тогда Киевское общество сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности, главный устроитель выставки, внесло недостающую сумму. Для этого ему пришлось устроить паевые займы. На них-то я и попался.

— Займы не вернулись?

— Нет, не вернулись. Выставка вообще оказалась неудачной и вместо дохода дала одни убытки. Посетителей пришло впятеро меньше, чем в Нижнем Новгороде [53] Число посетителей Киевской сельскохозяйственной и промышленной выставки 1897 года составило 202 268 человек, Нижегородской — 991 033 человека. . Долги Киевского общества до сих пор составляют двести тысяч рублей. В том числе и по моему займу. Как оно будет их отдавать, непонятно. Выставочный участок в аренде от военных на двенадцать лет. Павильоны стоят пустые. Как ни пытались пустить их в коммерческий оборот, ничего не выходит. Склон крутой, неудобный, а сами домики чуть не из фанеры. Никто их использовать не хочет. Кончится, знать, тем, что продадут все на дрова.

— А кирпич? — поинтересовался Лыков. — Там хоть заработали?

— Нет, и там обмишурился. Черепанова гора — это часть эспланадной земли. Той, что вокруг Киевской крепости, потому и принадлежит она военным. Капитальных зданий, стало быть, строить там нельзя, по крепостным правилам не положено. Можно лишь временные. И кирпич мой никому не потребовался, павильоны сделали бутафорские.

— Что дальше было?

— Дальше еще хуже пошло. Деньги мне не возвращают, оборотных средств нету, даже глину купить не на что. Кто мне раньше авансом давал, теперь денег вперед требуют. Узнали люди про трудности и сразу вцепились в меня, как алчные волки! И тот, который позади был и кирпич хуже делает, вдруг стал первым. Особенно один все радовался, гадкий человек по имени Шнарбаховский. Он тоже кирпичом баловался и вдруг застройщика у меня перебил. Такая злость взяла, такая злость… Что делать? Как стерпеть? Эдак без покупателей останусь. И проснулось во мне что-то такое, темное-темное, чего и сам в себе не подозревал. Говорят, голодный и архиерей украдет. Голодным я, конечно, не был, но чувствовал себя несправедливо обиженным. И решил мстить, и не как обыватель, а как бандит. Короче, надумал хлюста кончить. А как это сделать? Самому нельзя, нужен сторонний. И отправился я в Кукушкину дачу.