Владимир Царицын - Осенний лист, или Зачем бомжу деньги

— Что «только»?

— Доказательства по организации многих Пархомовских афер имеются, и они неоспоримы. Чего я не сделал, доделают спецы из генпрокуратуры. А вот по факту, извини, Андрей, по факту убийства твоей дочери практически ничего нет. Одни лишь косвенные данные, да и то… Никто ничего конкретного не видел. Только соседи в коттеджном посёлке наблюдали, как её и Альфреда Молотилова чечены сажают в машину и куда-то увозят. И всё.

Куда, зачем и что потом стало с супружеской парой, никто сказать ничего не может. В Шугаевке всё сгорело дотла. Кроме того домика, ещё два соседних. Следов никаких. Сначала-то следы протекторов, наверняка, можно было отснять, но кому это нужно было? А потом всё размесили… Сторож слышал, что какие-то машины на территорию садового общества въезжали, а потом выезжали, но ничего не видел. Было поздно, и все, кто на дачах находился, спали. Считай, конец октября. В это время на дачах вообще мало кто ночует. Повторная экспертиза останков Екатерины Андреевны тоже, скорей всего, ничего не даст, так что на эксгумации настаивать не рекомендую. Да там судмедэкспертам и исследовать-то нечего, кости одни обугленные… Извини, Андрей Валентинович.

Самсонов вздохнул.

— Значит, Альфреда твои люди не нашли.

— Нет. Затерялся. Где-нибудь среди бомжей отсиживается или вообще куда-нибудь уехал. Если, конечно, его раньше нас не разыскали пархомовские боевики. Может, потом, когда Пархома возьмут, Молотилова в розыск объявят. Но я сомневаюсь…

— В розыск Молотилова объявлять не придётся, — подал голос Сидоров, — Он жив, и я знаю, где он…

— Может, консервы? — радостно предположил Окрошка, — Вот здорово было бы!

— Плохо было бы, — возразил Альфред, — В это бомбоубежище минимум лет одиннадцать не ступала нога человека. Все консервы давно испортились. Если там действительно консервы, не вздумай их есть. Отравишься.

— Ничего подобного, — начал спорить Окрошка, — их в котелке прокипятить и ничего не отравишься. Они же запаянные. Что с ними будет? Да, и проверить можно — если банка вздутая, её, конечно, лучше выбросить, а можно и не выбрасывать, а прокипятить только. Если банка целёхонька и не вздута, консервы лопай прям так. Ни хрена не будет, точно говорю.

— И всё же, я не стал бы рекомендовать…

— А мне по фигу твои рекомендации. Ты мне просто — Альф. Ты Ляксеичу родственник, а мне никто!

— Да я не настаиваю, — разозлился Альфред, — хочешь отравиться — травись. Твоё дело. Но, я предупредил.

— Да пошёл ты!.. Родственник!

— Может, сначала проверим, что там, а потом уже и выяснять будете, кто кому родственник, ёшкин кот? — раздался за их спинами хриплый голос Бирюка.

Альфред и Окрошка оглянулись. Окрошка посмотрел на Бирюка удивлённо, словно недоумевал, почему этот уголовник ещё здесь, но ничего не сказал, только крякнул и резво поскакал в открытую дверь.

— Свети, Альф, — приказал он Альфреду, — вот, сюда свети. Видишь, где я стою? У баррикады этой.

Альфред подошёл к стеллажу и посветил Окрошке, который, сгорая от нетерпения, пытался оторвать крышку от одного из ящиков.

Бирюк остался у порога, он что-то шарил в темноте по стене.

Ящиков было по два в глубину стеллажа и по пять по длине полок, а всего полок было шесть. Итого шестьдесят ящиков, наполненных неизвестно чем, но явно чем-то полезным. Пусть даже тушёнкой. Окрошка частично прав. Альфред помнил, мама рассказывала, что если банка не вздута, её действительно можно открывать и есть содержимое, не боясь отравиться. Правда, это касалось только тех консервов, срок годности которых не истёк, но, в теперешнем положении Альфреда, этим уточнением можно и пренебречь.

Неожиданно раздался щелчок и вспыхнул яркий свет. Альфред зажмурил глаза.

— Ёшкин кот! — изумлённо прохрипел Бирюк, — Я так, на всякий случай решил выключатель проверить. А напруга есть, оказывается!

— Ну, да, — пояснил Альфред, сам только что догадавшийся о происхождении напряжения, — всё верно. В бомбоубежища электроэнергия подаётся по подземным коммуникациям — напрямую с электростанции. Здесь где-то и автономное питание должно быть. Аккумуляторный блок или дизель-генератор какой-нибудь. На случай ядерного удара. Он, наверное, там, дальше, — Альфред указал в конец помещения.

В дальней стене виднелась ещё одна дверь, тоже закрытая.

— В какой-то другой комнате. Там должно быть много комнат. Бомбоубежище на всех работников цеха рассчитывалось, эдак человек на…

— Хорош трындеть! — перебил Окрошка разглагольствования Альфреда, — Давай лучше смотреть станем, что там такое в ящиках.

— Ну-к, дай-ка, — Бирюк достал из своей котомки фомку, и ловко подковырнув крышку, открыл ящик.

Ящик был заполнен ровными рядами серых брусочков.

— Чегой-то? — разочарованно спросил Окрошка, — Мыло что ли?

Альфред вытащил один брусок из верхнего ряда, понюхал, помял в руках и заявил:

— Пластит.

— Чего? — переспросил Окрошка.

— Пластит, — повторил Альфред, — его на «Искре» для Министерства Обороны в огромных количествах производили когда-то. Практически, до девяносто четвёртого года. Пластит — это взрывчатка такая, с большой мощностью взрыва…

— Да знаю я, что такое пластид, — взорвался вдруг Окрошка, — я, как-никак, воин-интернационалист. Повидал я в Афгане этого пластида! Тебе и не снилось.

— Ты хоть знаешь-то, где Афган находится? — с усмешкой в голосе спросил Бирюк. — Что ты за брехло такое!

— Я брехло? — возмутился было Окрошка, но сразу поменял тактику, уразумев, что байка о его участии в боевых действиях советских войск в Афганистане не прокатит.

Альфу ещё можно лапшу на уши навешать, но Бирюк-то его, как облупленного, знает.

— Ну, не был я на войне, — сказал он, почесав в паху. — И что с того? Я в те времена, когда наши в Афган входили, уже ногу потерял в железнодорожной катастрофе. Но я же, почитай, лет пятнадцать роль воина-интернационалиста исполняю. Станиславский с Немировичем-Данченко как учили? Артист должен вжиться в роль, чтобы ему народ поверил и милостыню подал. За билет в театр чтобы, значит, заплатил. Я все детали знать должен. И про пластид этот.

— Надо говорить: пластит. «Т» на конце, — вставил слово Альфред, но его никто не услышал.

— Немирович? Станиславский? — ухмылялся Бирюк. — А про этих господ ты от кого узнал? От тех, что тебе, побирушке, милостыню подаёт?

— Я, между прочим, жизнь прожил. А до сорока годков нормальным человеком был. Инвалидскую пенсию получал. Телевизор у меня был. «Горизонт»! Комнату в коммунальной квартире имел…

— Пока не пропил, — дополнил Бирюк. — Сначала «Горизонт» свой, а потом и комнату.

— Сволочь ты, Бирюк, — устало вздохнул Окрошка, — бандитская рожа и сволочь… Ну, ладно, что со взрывчаткой делать будем?