Инна Тронина - Отторжение

— Ещё один вопрос…

Я уже принял решение. Знал, что сам буду преступником, если оставлю жить такого брата — развращённого насилием, жаждущего крови. Почему мать не хлещет его по щекам? Почему смотрит с жалостью, с пониманием, всё с той же гордостью? А на меня она никогда так не смотрела. Я только сейчас осознал, как завидовал Мишке всю его жизнь. Как тосковал по материнской любви, как хотел быть желанным, единственным, неповторимым.

Хотел, но не мог, потому что сердце моей матери занимал вот этот белобрысый волчонок, похожий тех, что воевали когда-то за Гитлера. Он хочет швырнуть на свою же землю атомную бомбу, а мать улыбается. Высочайшим указом Михаил Самохин освобождён от ответственности за свои преступления. И наивно думать, что теперь его кто-то сможет остановить, объяснить, что мирных людей убивать и грабить нельзя…

— Перстень-то откуда у тебя взялся?

Я снова пристально взглянул брату в глаза. Тот досадливо дёрнул щекой. Он ведь всё мне растолковал, а у меня ещё вопросы остались! И всё же братец считал, что ничем особенно страшным эта перепалка не кончится. Мы поссоримся — пусть надолго, на несколько лет. А потом встретимся и помиримся — мать не допустит разрыва. Мы же братья, и этим всё сказано.

— «Духа» одного завалил. Ещё в самом начале, когда зашли в Чечню. Кстати, цепь тоже его. Мне её командир не дарил.

— Кончил «духа»?

Я то и дело оглядывался на дверь. Мы снова говорили шёпотом. Сосед опять принялся читать газету. Тот, который спал, вернулся из коридора и завалился спать. Около двери в палату возникла сестричка, которая в любой момент могла прервать наше общение. Сейчас нельзя думать о детях, иначе можно раскиснуть. Ради них пощадить этого выродка, который снова будет убивать. А я ведь обещал Мохаммаду, спасителю своему, выполнить его желание.

— А как ты думал? Сначала «ствол» у него нашли. Едет на шикарном «мерсе», а сам чуток меня постарше. И одет весь от кутюр. Золота на нём немеряно. И вот этот перстень тоже. Взятку нам хотел дать, сучок. Да не на таких напал! Мы его за пистолет решили в «фильтр» сдать. Так он в кузове начал всякие приёмчики демонстрировать. Троих моих ребят положил. Что мне делать было? Дал очередь из АКМа, он и грохнулся «Мерс» начальству пошёл, а у меня перстень и цепь остались. Одежду другие ребята взяли. А что ты глаза вылупил? Война ведь, все так делают.

— Сейчас ты глаза вылупишь! — пообещал я. — Смерть-то хоть констатировал? Небось, и контрольный выстрел не сделал, салага…

Мне было так противно, будто я жевал тухлое мясо.

— Что?!!

Братец по-настоящему удивился. Он ничего не понимал. Считал меня чекистом, который просто обязан всё знать. Но надеялся на то, что война всё спишет, и про Чечню я ничего не узнаю. В настоящий момент я использовал известный приём следователей всех времён и народов — не говорил всё сразу. Только намекал, ронял отдельные многозначительные словечки, щурился и подмигивал, усиливая обуявшее братца смятение.

— Он жив.

Я увидел, что Мишка стал белее мела. Мать сидела неподвижно. Медицинский халат упал со спинки стула на пол. Всегда аккуратная, энергичная, Елизавета Прохоровна даже не попыталась нагнуться и поднять казённое имущество. Щёки матери тряслись, как кисель, а челюсти свела нервная судорога. Наверное, она чувствовала, что семейным скандалом дело не ограничится, и одновременно не верила в самое плохое.

Михаил растерялся, сник, сразу же поверив мне.

— Жив?…

— Его зовут Мохаммад Эфендиев. Ты документы у него, наверное, проверял. Это было двадцать четвёртого декабря. Помнишь число? Вы остановили «мерс» севернее Грозного, по дороге на Толстой-Юрт. У парня был пистолет, подарок отца, из которого он не стрелял. И это легко можно было проверить. Но ты решил отправить человека в «фильтр». Искал синяк от приклада на плече, но не нашёл. В туалетах от кутюр, как ты выразился, не воюют. Человек просто хотел вывезти родственников в безопасное место. Вспоминаешь, братан?

— Вроде, да, было так… Он паспорт показывал. Только я имена ихние не помню. Все они там Магометы. Но этот особенный был, холёный такой, барственный. Думал, что за мзду перед ним все ворота откроются. Только откуда ты знаешь про него? Почему только сейчас сказал? Мы ведь столько с тобой гуторили. Или ты специально ждал до сегодня?

— Тогда я не знал ещё ничего. Мы позавчера встретились, совершенно случайно. Но на самом деле — нет. Ты не должен уйти от ответа, Михаил. И не уйдёшь. С этой стороны я не знал тебя, и мать не знала. Но для неё ты любой хорош, а вот меня уволь. За что ты бил его, уже в кузове, в лицо и по почкам? Он же после этого драться начал. Допустим, нашёл пистолет. Но это — Чечня, там оружие практически все носят. Человек только приехал, не сориентировался ещё. В любом случае, издеваться над ним не нужно было. Тебе просто нравится так себя вести. Ты уютно чувствуешь себя в качестве оккупанта, карателя. Только палачи забирают одежду и ценности своих жертв. Значит, ты у нас прирождённый палач?

Мать испуганно схватила меня за руку, что-то хотела сказать. Но лишь разевала рот, как рыба, выброшенная на берег.

— Перстень этот у Мохаммада из хаджа, из Мекки. Дороже всего для паломника именно такие вещи. Он ведь остальное всё простил тебе как убогому, нищему. Всё, кроме перстня и ударов в лицо, по почкам. Даже расстрел так не оскорбил его. Гордый очень, сын гор. Тебе не понять.

Я решил, что довольно, хватит. И так всё ясно. Брат меня понял, да и мать тоже. Только она восприняла мои слова иначе. Прижала младшенького к себе, принялась гладить его по чубу маленькой шершавой рукой. Что-то зашептала ему, роняя слёзы с длинных ресниц, размазывая около губ помаду.

— Он выжил тогда, — продолжал я. — Сначала свои подобрали, сельские жители. Потом увезли в Моздок, в Ростов, в Питер. Я почти признался ему, что ты — мой брат. Боялся, что Мохаммад в лицо мне плюнет. Его восемь ран и сейчас ещё болят. А он жизнь мне спас вскоре после этого. И Роману Брагину — тоже. Семерым детям отцов сохранил, ясно тебе? У Брагина ещё одна дочка есть, от первой жены. Вчера четвёртый родился. И моих — трое. Семь человек благословлять его должны!

— Я не понимаю, о чём ты говоришь, — тихо сказал Мишка. — Бредишь, наверное. Того «духа» я прикончил. Это был не он.

— Нет, это был он, — возразил я. — И ты должен смотреть страшной правде в лицо. Вот, говорят, без материнской любви вырастают дети зверёнышами. А ведь на тебя мать молилась всегда. И всё равно не смогла воспитать нормального мужика. Под горячими лучами её обожания расцвела в твоей душонке всякая погань. Мама, Мохаммад Эфендиев, которого изрешетил твой милый мальчик, позавчера ехал с нами в машине. В нас начали стрелять. Мне кровью залило глаза, и я был бы убит… Но Мохаммад пригнул мою голову к коленям, и тем самым спас меня…