Юрий Авдеенко - Авдеенко Избранные произведения в 2-х томах. Т.2 Повести; рассказы

Смеркалось, когда пришел дед Кочан. Он был маленько навеселе. Зеленая гимнастерка, без петличек, сидела на нем ладно, но была в глине и копоти, и сапоги припылились густо. Он улыбнулся бабке, а глаза хоть и сузились, но остались грустными и усталыми.

— Вычаяли наконец-то, — сказала бабка Кочаниха. — Думали, и ночевать не придешь сегодня.

Дед покачал головой.

— Вот, — бабка показала на нас, — дожидаются. Говорят, дед теперь герой. Посмотреть на тебя охочи…

— Милые вы мои, — произнес дед немного нараспев.

Он обнял нас за плечи. Потом, словно пошатнувшись, отступил к стене и вынул из карманов две авиационные мины.

Бабка Кочаниха побледнела, точно замаскировалась под известь, и, ахнув, схватилась за живот натруженными ладонями. Может, полагала, что он лопнет у нее от страха.

Дед сказал:

— Милые дети, возьмите. Чем не игрушки?!

Мины были синие, размером с пол-литровые бутылки. Белые стабилизаторы казались маленькими коронами.

— Что напрасличаешь, вычадок старый? В голове у тебя хоть маленько осталось? — запричитала бабка Кочаниха.

Дед запротестовал:

— Зря нервы изводишь. Мины безопасные.

И в доказательство он грохнул одну о землю.

Бабка перекрестилась и, бормоча молитву, поплелась в комнату. Дед авторитетно сказал:

— Они без взрывателя. Я из них взрыватели еще в девять часов утра вывернул. Берите. Таких игрушек в Туапсе, пожалуй, ни у кого нет. А кто знает, есть ли еще где вообще…

— А страшно, пан Кочан? — спросила Ванда.

— Что страшно?

— Выворачивать взрыватель.

Дед почесал нос:

— Верю я словам своей бабки. Она меня каждое утро напутствует: не доглядишь оком, заплатишь боком. Потому и не страшно, что гляжу…

Ночью нас подняла тревога. Под одеялом было тепло, и постель обнимала бока так мягко. Но сирена выла и выла, и паровозные гудки басами вторили ей. О том, чтобы не бежать в щель, конечно, не могло быть и речи. Как назло, штанина брюк подвернулась. Я злился, сидя на кровати. А в комнате темно. И свет нельзя включить, потому что мы легли с открытыми форточками и окна наши не замаскированы. Тем более что большущее окно в маленькой комнате можно запластать лишь театральным занавесом.

Наконец я натянул брюки, а Любка не стала одеваться. Завернулась в байковое одеяло и пошлепала в щель. Мать еще запирала дверь, когда в небе заметались прожекторы и несколько раз хлопнули зенитки.

Щель наша была вырыта под ранней белой черешней, возле забора Оноприенко, узкая, Г-образная траншея, непрекрытая накатом бревен, который в свою очередь был притрушен желтыми комьями глины.

Ковальские уже сидели в конце щели. Беатина Казимировна посветила нам фонариком. Она экономила батарейку, приберегая ее для ночных тревог.

Ванда захныкала:

— Как это хорошо, не бояться тревоги ночью. Я, наверное, никогда не буду такой счастливой.

— Лучше пусть бомбят весь день, — подхватил я, — только бы выспаться спокойно.

Зенитки не стреляли. И гула самолетов не было слышно. Лишь шумели цикады и какие-то птицы. В щели пахло сырой землей. Разговаривать не хотелось.

Любка, которая была в одеяле, улеглась. Мать сказала:

— Простудишься.

Но Любка ответила, что лучше подохнуть, чем так жить. Немного спустя издалека мы около часа слышали безутишную канонаду. Видимо, немцы бомбили аэродром в Лазаревской.

Я стал зябнуть и вылез из щели. Запрыгал, чтобы согреться. Ванда показалась за спиной. Пожаловалась:

— Я скоро стану маленькой старухой.

— Зачем? — спросил я.

— Ты думаешь, старятся от возраста?

— Факт.

— Нет. Вот и нет. Старятся от переживаний.

— А ты не переживай.

— Чемодан, — сказала Ванда.

— Где чемодан?

— Ты рассуждаешь, как чемодан.

— Чемоданы не рассуждают.

— Однако ты рассуждаешь, значит, и чемоданы рассуждают. Я погнался за ней. Мокрые ветки хлестали меня по лицу, по рукам. Ванда смеялась и пряталась между кустами. Воздух был очень свежим и очень чистым, как до войны. Худые лопатки Ванды двигались под платьем. Я не догнал ее. Она сама остановилась. Я схватил ее за плечи и впервые ощутил, как приятно (даже защемило сердце!) пахнет она вся.

Светало. Но солнце еще не пришло. И трудно было различить, где кончается небо, где начинается море. Мать крикнула из щели:

— Степан! Ванда!

Но тут опять загудели паровозы. Только не так тревожно, как прежде.

Отбой!

Позавтракав, я вышел во двор и, осмотревшись, нет ли чего подозрительного, шмыгнул в подвал. Низкая притолока оставила на моем чубе кусок паутины. Я пригнулся сильнее, запустил пальцы в волосы и с отвращением пытался нащупать паутину. Я терпеть не мог пауков и только делал вид, что не боюсь их.

Ящик, прикрытый грязным, рваным мешком, стоял в углу. И мешок лежал чуть наискосок, точно так, как я тогда набросил. Пришлось прикрыть за собой дверь и даже запереться на ржавый, тонкий, как червяк, крючок. Свет просачивался только сквозь щель в двери, потому что стены подвала были бетонные. В углу, где стоял ящик, густела темнота. Я зажег спичку, заглянул на дно ящика. Все мои «сокровища» лежали на месте. Тогда я вынул из-за пазухи гранату, которую накануне выторговал у шофера, и положил в ящик.

Ванда увидела меня, когда я вылезал из подвала.

— Что там делал? — поинтересовалась она.

— Искал напильник, — ответил я первое, что пришло в голову.

— Только испачкался.

А Ванда была чистенькая, в полосатом лилово-сиреневом платьице с белым воротничком и неизменным бантом — сегодня розового цвета. Она вертела в руках ключ.

— Угадай, что за ключ?

Я был недоволен тем, что Ванда уже дважды замечала меня в подвале, поэтому раздраженно ответил:

— От уборной!

— Глупо! — вспыхнула Ванда.

— Пани… — усмехнулся я.

Она понурила голову, пошла, села на лавочку. Я повертелся немного возле подвала. Выглянул за калитку. На улице никого нет. Потом мне стало жаль Ванду, я пришел к ней и сказал:

— Согласен с тобой. Извини…

Ванда укоризненно посмотрела на меня. Тихо призналась:

— Я так расстроилась.

— Невыдержанный, — пояснил я. — Другой раз скажу что-нибудь, а уж потом подумаю.

— Так же нельзя, — перепугалась Ванда.

— Думаешь, можно? Сам понимаю, нельзя. Только вот что-то не срабатывает во мне. А вдруг верно: Любка меня психом называет.

— Не торопись. Зачем, как пулемет, тарахтишь? Я раньше у тебя каждое третье слово не понимала.

— И сейчас не понимаешь?

— Привыкла.

— Значит, правда, когда привыкают к человеку, то не замечают его недостатков.

— Конечно.

Было часов десять утра. Но небо хмурилось. И солнце точно состязалось с облаками. Порой опережало их, и тогда четкие тени ложились к нам под ноги; но чаще облака обгоняли солнце, и становилось пасмурно, будто перед дождем.