Юрий Авдеенко - Авдеенко Избранные произведения в 2-х томах. Т.2 Повести; рассказы

— Этот ключ оставила тетя Ляля, — сказала Ванда. — Она разрешила мне приходить к ней в дом, играть на пианино.

— Эвакуировалась?

— В Сочи.

Тетя Лядя помнится мне маленькой, круглой, пожилой женщиной, которая одно время учила и меня, и Ванду, и еще много других ребят игре на пианино. Я около года учил нотную грамоту. И даже однажды выступал в Доме пионеров, исполнял что-то в четыре руки с какой-то малокровной девчонкой.

Жила тетя Ляля рядом с бабкой Кочанихой в небольшом зеленом домике при саде, в котором росло очень много низких вишен. Тетя Ляля, судя по всему, происходила из старой интеллигентной семьи. Она понимала толк в манерах и воспитании. И наговорила Беатине Казимировне много лестного о Ванде, и я лично слышал, как она сказала, что Ванда ведет себя, словно маленькая леди.

Еще запомнились мне альбомы с фотографиями. Эти альбомы принадлежали рано умершему мужу тети Ляли, о котором она всегда говорила с большим почтением.

Тетя Ляля относилась к нам хорошо, ибо боготворила Ванду, а меня считала мальчиком сносным. Так и говорила:

— Без способностей. Но не самый плохой на этой улице.

Я понял, что Ванда не прочь пойти в дом тети Ляли и хочет, чтобы я тоже пошел.

— Ванда, если у тебя есть желание постукать по клавишам, то нечего здесь сидеть. Но лично я к ним и не притронусь.

— Мы можем посмотреть альбомы и книги. Пошарить по ящикам. У тети Ляли много прехорошеньких мелочей.

— Она будет ругаться.

— Откуда она узнает?

Ванда вскочила со скамейки:

— Я только принесу свои ноты.

— Зачем они?

— А мама?

Она вернулась с черной папкой, которую держала за длинные шелковистые шнурки.

Беатина Казимировна высунулась из окна, прикрытого тонкой ветвистой алычой, что-то сказала дочери по-польски.

Ванда с нарочитой вежливостью кивнула головой.

Я спросил:

— Мать чем-то недовольна?

— Она сказала, если будет тревога, чтобы мы быстрей запирали, дверь и спешили в щель.

Крыльцо немножко поскрипывало, низкое, выкрашенное яркой коричневой краской. А сам домик был зеленым и казался игрушечным. На пианино лежал слой пыли, не очень густой, но разобрать, что я написал пальцем на крышке, было можно.

Я посмотрел на Ванду. Она вытянула мизинец и быстро закончила: ДРУЖБА.

Кажется, у меня порозовели уши, во всяком случае, у нее порозовели точно. Не вытирая пыль, Вапда осторожно подняла крышку, села на круглый вертящийся стул и заиграла несложную гамму.

Я стоял за ее спиной и смотрел то на пальцы, быстро бегающие по клавишам, то на бант, похожий на бабочку из сказки. И не заметил, как в комнату вошли три красноармейца. Все трое молоды и как-то очень похожи друг на друга. У них были винтовки, и скатки, и вещевые мешки. А Ванда не видела, что они вошли, и продолжала играть. Они некоторое время стояли молча. Потом один из них прислонил к стенке винтовку. И тогда Ванда заметила всех. Растерянно сказала:

Добрый день.

Красноармеец спросил:

— Можно, я сыграю?

Ванда уступила ему место. Он сел за пианино, в скатке и при мешке. И сыграл «Синий платочек», а потом «Чайку». Быстро, с душой.

Потом он поднялся, опустил крышку. И конечно, увидел, что на ней написано. Он взял винтовку и, когда они уже выходили, вдруг повернулся и сказал:

До свидания, Степан.

Ванда стояла пригорюнившись, обхватив пальцами подбородок, и мизинец, на котором еще остались следы пыли, оттопырился.

Красноармеец добро усмехнулся и добавил:

— Береги Ванду. Она у тебя хорошая.

Мне почему-то помнится и, вероятно, так оно и было, — что погода в ту пору и в августе, и в сентябре, и в октябре хвасталась теплом, бабьим летом, золотой осенью. И винограда чернело видимо-невидимо, потому что много, очень много домов поравнялось с землей, и сады раскинулись беспризорные. Заборы исчезли. Горные улицы напоминали один большой сад.

Нижний город был разбит еще сильнее. В центре остались считанные дома да деревья с порубленными ветками, которые осколки срезали очень просто. Поперек улиц вытянулись баррикады с пустотами амбразур; у первой школы, напротив милиции, вырыли огромный противотанковый ров. Залитый дождями, он еще долго гнил даже после войны. Из железнодорожных рельсов на машзаводе варили треногие «ежи». Они стояли десятками на перекрестках, мрачные и тяжелые. Люди ходили с противогазами и пропусками. В городе был введен комендантский час.

Мать теперь работала в столовой военфлотторга. Любка валялась дома: в комнате на кровати или в гамаке под деревьями. Я бродил по нашему саду, а иногда забирался и в чужие сады, так, от нечего делать. Если выла сирена, мы прятались в щель.

Однажды выше нас, за колодцем, разбомбили дом. Мы ежедневно ходили к колодцу с ведрами. Колодец был неглубокий, обшитый деревянным срубом, потемневшим и обросшим зеленым мхом. Вода в колодце, холодная, прозрачная, едва прикрывала дно. Она не успевала накапливаться, потому что водопровод в городе не работал, и к колодцу ходили люди с нескольких улиц.

Невдалеке от колодца, метров на пятьдесят ниже, жил большой парень лет пятнадцати — Васька Соломко. В детстве он упал с дерева. И с тех пор его били припадки. И когда они случались, то на Ваську страшно было смотреть. А вообще он был хороший малый, только немного заикался, но охотно выручал малышей из беды — сердце у Васьки стучало доброе и справедливое. Он то и дело собирал разные штучки, имевшие спрос среди пацанов. С ним всегда можно было обменяться той или иной вещью.

Я размахивал пустым ведром, и оно издавало крякающий металлический звук: кря-кря, кря-кря… Солнце припекало мне в спину. Земля пахла очень хорошо.

Возле дома и на крыльце Васьки не видно. Я крикнул:

— Вася!

Потом еще:

— Вася!

И еще:

Вася!

— Ну, чего кричишь? — спокойно спросил Васька Соломко, появляясь из-за дома. Он шел тихо, словно крадучись. И едва заметно улыбался. Возможно, из-за природной вежливости, а может быть, общение с нами, мальчишками, доставляло ему удовольствие.

Я сказал:

— Здравствуй, Вася!

— Объявился, значит, — ответил Васька, присел на порожек и устремил свои белесые глаза на меня: — Рассказывай, рассказывай…

— А чего рассказывать?

— У-у-езжал куда-то… в Георгиевское.

— Мать заставила. Боялась, что меня разбомбят.

— Значит, правильно. Мать нужно слушать…

Васька почесал затылок. Потом вынул из обтрепанных брюк обломок напильника, размером с палец, за ним — сизый, как дым, кремень. Трахнул по кремню напильником. Посыпались искры: с десяток сразу. Спросил:

— Слабо?

— Слабо.

— Сменяем?

— Не на что.

— Так и поверю…

Я опустился возле ведра на корточки. Пристально, словно гипнотизируя, стал смотреть на Ваську: