Юрий Авдеенко - Авдеенко Избранные произведения в 2-х томах. Т.2 Повести; рассказы

— Да и тревогу объявить проспали. Я и свиста не слышала.

Красинин заметил:

— Видать, разведчик. Сбросил и улетел.

Невестка ужаснулась:

— Еще бы пятнадцать метров — и в дом.

— Все тридцать будет…

— К Красининым бомба упала, — сказал я Беатине Казимировне.

Она взглянула на меня чуждо, ничего не ответила. Кинула Ванде:

— Иди в комнату!

Витька подошел к забору, радостно сказал:

— Степан! Слышь, Степан… К нам бомба упала. Все дрова дедушкины разнесла.

— Повезло, — сказал я.

Витька кивнул:

— Конечно.

— Могла бы и в дом.

— Фи! У нас крыша железная.

Я пришел домой. Сквозь стены все было слышно. Но там разговаривали по-польски. И я понял лишь, что Ванде очень обидно и она горько плачет.

Поздно, когда я уже лежал в кровати, Беатина Казимировна приходила к моей матери. Они о чем-то шептались в первой комнате.

Не спалось. Ветхие, рассохшие ставни были размалеваны рассветом: на каждой ставне по шесть узких вертикальных поло-сок — оттенков мыльного пузыря. Когда я поворачивал голову, полоски смещались вправо или влево, или исчезали совсем. В непроветренной комнате пахло одеялами и простынями. Было еще темновато. И Любка сопела, уткнувшись в подушку.

Я спустил босые ноги на пол, холодный и гладкий, и с удовольствием прошлепал в первую комнату, которая одновременно служила нам кухней и спальней для матери.

— Разведи примус, — сказала мать. Она никогда не говорила: зажги примус, протопи печь. «Разведи» было ее обычным словом в сходных случаях.

Мать чистила картошку. У нас в семье все любили картошку, особенно жареную. Большие, как кулак, клубни выглядывали из миски, заполненной водой.

Крыльцо было влажным от утренней росы и не очень белым. Поднявшись на носках, я достал кисть винограда, прохладную и матовую, и принялся есть виноград, выплевывая шкурки. Дворняжка Чушка преданно смотрела на меня и не гремела цепью, а сидела смирно и заглядывала мне в рот такими умными глазами, словно просила винограда. Сунув ноги в сандалии, я сбежал по ступенькам, показал Чушке язык, она ответила мне тем же и приветливо забила хвостом о землю. Я расстегнул ошейник. Чушка взвизгнула, метнулась по саду. Видимо, псине осточертело сидеть на цепи под сливой.

Почтовый ящик висел у калитки. Покосившийся, дырявый. Письма размокали в нем, когда шли дожди. Я заглянул в ящик, хотя точно знал, что там ничего нет, потому что проверял его содержимое вчера вечером. А почту теперь приносили раз в три-четыре дня.

Дед Кочан шел из дому. Я сказал ему:

— Здравствуйте.

В ответ он мотнул головой, как бодливая корова, и поспешил вниз.

Я вспомнил про примус и поднялся на крыльцо. Мать вышла из комнаты:

— Беатина Казимировна жаловалась, что вы плохо вели себя.

— Я вел себя хорошо.

— Ты так думаешь?

— Нет. Считаю…

— Смотри, — сказала мать. — Ванда — старше тебя. Она девочка.

— Ясно, что не мальчик, — огрызнулся я. — И при чем здесь старше?

— А то, что девочкам, с которыми ты станешь дружить, когда вырастешь, сейчас еще по пять, по шесть лет.

— А если я не вырасту? Если меня на куски разнесет бомба? Тогда что?!

— Я ничего. Конечно, дружите. Ванда — умная…

Мать обычно отступала. Ей достаточно было Любки…

…К девяти часам мать пошла на работу. А в девять тридцать объявили тревогу. Любка еще долго причесывалась. И я сидел в щели один. Потом пришла Любка. Беатины Казимировны и Ванды не было. Я высказал удивление. Любка, не могу точно определить — то ли с веселой издевкой, то ли с легкой наглостью, — ответила:

— Больше не увидишь Ванду. Думаю, беспочвенное подозрение… Но Беатина Казимировна считает, что ты…

— Я знаю, что она считает. Этого не было.

— Верю. Но ты же целовал Ванду.

— Она сама хотела.

В щель через вход проникало солнце. И пригревало часть стены, видимо одну пятую. И глина там была сухая, и камни сразу стали сыпаться, когда земля вдруг задвигалась, словно закипающая кукурузная каша. Ни я, ни Любка вначале даже не поняли, что происходит. Ведь секунду назад даже зенитки не стреляли. Любка сразу нахмурилась, схватила мою голову, прижала к себе. И я ничего не видел. Но почувствовал, что-то вкатилось в окоп. А Любка как заорет:

— Бомба!

Но это была не бомба, а дворняжка Чушка. Она жалобно скулила. Я высвободил голову из рук Любки. И мы оба принялись успокаивать и ласкать собаку. Потом бомба зашипела. И земля вздрогнула, как тогда в пивной. Ясно, попадание в наш сад или даже в дом. Мне стало страшно за Ванду. Но вырваться из насиженного окопа, кинуться в ад, кипящий там, наверху, было стыдно. Я выглядел бы, по крайней мере мне так казалось, смешным, вломившись в квартиру Ковальских с криком: «Торопитесь в щель!» И дочь и мать могли подумать, что меня контузило.

— Это благоприятно, раз Чушка с нами, — сказала Любка. — У собак чутье на безопасность. Ты видел хоть одну собаку убитую?

— Кошку видел.

— Кошки — другое дело. А собаки знают, где прятаться.

Бомбы опять засвистели. Стали падать где-то дальше. И земля больше не вздыхала так тяжко, словно ее и не рвали на части.

Позднее Любка уверяла, что она услышала рыдания еще до того, как Ванда прыгнула в щель. Я же вначале увидел тень от банта, которая метнулась по солнечной стене, и только потом — Ванду.

— Ма-мо-чку убило-о, — заикаясь от рыданий, протяжно вымолвила Ванда.

Любка обняла ее за плечи. И Ванда плакала, уткнувшись ей в грудь. По лицу Любки, сделавшемуся вдруг некрасивым, покатились слезы. И я понял, что она тоже еще маленькая девочка.

Сегодня, в эту минуту, самый старший здесь, я. Мужчина. Только коленки у меня все-таки дрожат, незаметно, точно струны на балалайке. Я поднялся, переступил через Любкины ноги и сказал:

— Чущка, пойдем.

Но дворняга виновато смотрела мне в глаза, не двигалась с места, предательски скулила и царапала глину лапами.

Самолет с черным крестом на брюхе шел совсем низко, оставляя за собой курчавый, дымный след. Я решил, что он врежется в гору, но он не врезался, а словно через силу взмыл вверх и на полпути к облакам взорвался, ярко и внезапно. И тела летчиков кувыркались в разные стороны.

Я закричал: «Ура!» И пусть Любка подумала, что меня разбомбило, и выскочила из щели. Но страх умер. И я едва сдерживал слезы радости.

В наш дом бомба не попала. Но она упала рядом, у сливы, где всегда была привязана дворняжка Чушка. И от сливы не осталось ничего. Просто голое, как колено, место. Крышу дома сорвало, исчезла и стена. И наша кухня стояла раскрытая, точно чемодан без крышки. Штукатурка и в первой, и во второй комнате покрыла пол толстым грязным ковром. Покореженные кровати были отброшены взрывной волной к противоположной стене, пух от перины еще кружился по комнате и возле дома.