Никэд Мат - Желтый дьявол [Т. 1]

Серое полотно Амура.

Шумит, бурлит, окатывая быки, пенясь вокруг — урчит недовольный волнами…

Широкий полноводный Амур.

Последним за Амур уходит Дальсовнарком и штаб.

За ними — прикрывая отход — броневик с подрывниками.

… — Глупость! Дурной, говорю, глупость… — широкий длинный начальник подрывной команды Лунев подбоченясь на броневике:

— Вот уедем, не взорвем — а они за нами… Шапкой нас накроют… И до Зеи не успеем доехать…

— Нельзя, он прав…

— А война? А мы… — армия…

— Какая там армия!..

— А крестьяне просили, слышал? — Наш питомник, говорят… ведь этакую махину исправить — года надо… Замучает край — хлеб подорожает в Приморье — а они только амурским и живут…

— Из Китая привезут… — и Лунев плюет в пролет моста, смотрит вниз…

— Тебе что — заложил под башмак [8] Место, на котором лежат концы ферм. , отмерил пятнадцать сажен шнура да и чирк спичку, — и скинул пролет — нет его…

— Да, брат — зато преграда…

Эшелон заворачивает с моста.

Насыпь вниз, в закругление…

Мост в перспективе, чуть сбоку: белым бесконечным кружевом воздушные дуги ферм над гладью вод, на лазури горизонта…

— Красавец… — смотрит Ильицкий.

… — Играйте, играйте, мадьярские собаки! — и стэком по воздуху.

И вот, когда музыка грянула припев, — душу раздирающим воплем подхватил женский голос:

— A-а, заткните ей глотку, мать вашу… — и он рванулся к девушке, стоящей над обрывом.

Разодрано платье — грудь открыта, черная коса бьется по ветру, огромные костры глаз, квадрат корейского лица — смуглого загорелого, открытый, окровавленный рот — криком: —Стреляйте, палачи! — и опять:

Хряст зубов и в раскрытый рот — браунинг:

— Б… комиссарская… подскакивает к ней сам атаман Калмыков: нажим гашетки — глухой разрыв и девушка валится под обрыв — в Амур…

— Играйте… — к музыкантам с окровавленным браунингом.

Молчат…

… — Играйте!!.. мать… вашу… — играйте… и хохот:

— Ну!..

Мадьярская команда музыкантов спокойна: они выстраиваются на обрыве, как раз против памятника Муравьеву-Амурскому.

Обнажают головы и — гром интернационала над обрывом, над простором Амура вызовом бросается атаману пленной командой.

— Пулемет! — ревет мальчишка-атаман.

— Есть!

Взмах стэком и ссск — хлест удара по желтому лампасу, по голенищу.

Тар-р-р… та та та тар-р-р — пулемет режет.

Интернационал замирает.

Один за другим валятся с обрыва мадьяры.

Все.

Обрыв чист. Только несколько музыкальных инструментов смятые, простреленные, в крови — на обрыве.

— Марш! — команда карательному отряду, и Калмыков на коня.

Желтые рейтузы, желтые лампасы, желтый околыш фуражки — желтый атаман.

— Ма-а-рш!

— Сми-ир-на-а!..

— Равнение на-а середину!

— Гаспада офицеры…

На скоку с рапортом командир дикой дивизии Скворцов к Калмыкову.

К желтизне атамана прибавилась еще одна: желтая бархатная попона лошади с императорскими гербами — тонкого английского рыжего мерина.

Кавалерийское карре замерло — только лошади стригут ушами да постукивают копытами, переминаясь.

Рапорт принят.

— Здорово, приморцы!

— Гав-гав-гав-гав — рявкает карре.

Публика, прижатая к собору, шарахается…

— Ах!.. какой он душка… — и несколько лорнетов из белой группки стоящей у карре.

… — И как легко сидит — еще и еще:

… — ах!..

Танцуя, идет рыжий мерин по рядам карре: атаман здоровается — он сегодня победитель — после ухода большевиков из Хабаровска первый вместе с японцами вошел в город.

Атаман гарцует, приближаясь к белой группе дам.

Воздушные поцелуи, белые платочки, лорнеты, зонтики, веера — все приведено в движение, — в порыв приветствия:

— Ах, ах, ах!

Рыжый мерин — шарах…

Едва усидел атаман — больно впивается в бока лошади и на дыбах к белой кучке:

— Вам что здесь надо? мать вашу… Разогнать!..

Бомонд Хабаровска — ошеломлен, шокирован — шарахается к толпе:

— Ай!., ой!., ах!., их!., ох!..

Ад'ютант атамана сконфужен.

Но атаман — хоть бы что…

Приказ:

— По церемониальному маршу!..

…и заливается высокий тенор командующего парадом:

…По це-ре-мо-ни-аль-но-му!!.

Калмыков стягивает мерина, собираясь пропустить колонну. Оборачивается.

Из толпы — рука: браунинг — в упор: тах!..

Одновременно: — марш!

Колонны двинулись и спутались.

А ночью рыдала тюрьма.

Калмыков со своими опричниками и одним другом — японским офицером, обходил камеры хабаровского Централа.

Каждого третьего застреливал он сам, а пятого — штаб, по очереди.

В эту ночь было убито 513 пленных красногвардейцев — рабочих и крестьян Приморья.

Так мстил за выстрел испуганный, остервеневший атаман.

А через неделю застонала вся область: атаман Калмыков мстил крестьянам Приморья за поддержку большевиков.

— Ать, черт…

— Ха-ха-хо-хо!.. Что думаешь?…

Лошадь Ильицкого споткнулась, — он ткнулся в гриву, больно ударился о луку, левая нога вылетела из стремени… и в тряске, не овладев еще тактом хода — Ильицкий и Либкнехт взбегают на конях к обрыву.

Ильицкий, восторженный, экспансивный — он привстал на стремена и смотрит на ту сторону широкой, полноводной реки, в степь, в золото осенних обожженных полей.

Либкнехт — спокойный, точный вынимает из кобуры Цейс и радиусом охватывает простор. Через минуту:

— Ты, что думаешь?..

— Я думаю… — стой Васька, стой! — он потрепал по шее своего рыжего монгола, — я думаю о Калифорнии, об американских прериях — там такой же простор… широко, хорошо…

— Да-а, — и мадьяр Либкнехт незаметно для себя также увлекается, уносясь в воспоминания: Дунай, песни косарей, шумные голоса белокудрых девушек, — потом — гулящая Вена и острые, как лезвие ножа, и пряные блудливыми запахами венки.

Обоих отделяла действительность на тысячи, десятки тысяч верст. Здесь была глушь амурской тайги и только недавно, каких-нибудь пару десятков лет, благодаря золотоносным пластам — сделавшаяся обитаемой.

Здесь — была чужая, загадочная и такая близкородная вздыбленная гражданской войной, взволнованная до глубины, до самых отдаленных и маленьких уголков необ’ятная Россия Великой Революции…

Там…

— Алло — марш! — и он махнул хлыстом, пришпорив свою красавицу-полукровку кобылицу — на дыбах, круто повернув ее, понесся в гору, навстречу спускавшемуся отряду.

Ильицкий остался.