Елена Саулите - Швейцарский счет

Совершенно уничтоженный священник в изнеможении перевернулся на спину, схватился за голову и отчаянно застонал. Алиса металась на постели, бессвязно бормоча и вскрикивая…

К обеду, когда холодное зимнее солнце расчертило постель на ровные желтые квадраты, Алиса очнулась от забытья. В комнате никого, на столике возле кровати термос, чистая чашка и горсть разноцветных пилюль, на полке мирно тикали часы. Чувствуя себя совершенно разбитой, она не могла шевельнуться, тело ныло, как будто накануне ее отходили палками. Язык, обложенный мерзким горьковатым налетом, толстый и неповоротливый, едва умещался во рту. Температура спала. Жар, терзавший ее ночью, высосал последние силы. И невероятная слабость, овладевшая всем телом, не позволяла даже голову повернуть, не говоря уже о том, чтобы шевельнуть рукой или ногой. Алисе казалось, что к конечностям привязали стопудовые гири, она беспомощно смотрела прямо перед собой, силясь вспомнить, что с ней произошло и где она находится. Память постепенно возвращалась, минуты через две она сообразила, что находится в католической церкви, в комнате кюре, что вчера после исповеди она почувствовала себя плохо и упала в обморок, после чего у нее открылась жестокая лихорадка, вспомнила суровое лицо матушки Иветты и холодный блеск шприцов, тяжелую горячечную муть ночных бредней. Всю ночь ей мерещился Марк, он грустно смотрел на нее и все порывался уйти, но она его не отпускала, кричала, хватала его за руки, целовала, обнимала колени, умоляя остаться с ней. Но он ушел…

А она жива, кризис миновал, теперь нужно набраться сил и жить дальше. Как жить, она пока представляла смутно. Принять постриг и уйти в монастырь? Бр-р-р. При этой мысли все внутри похолодело почти так же, как когда она думала о тюремной камере. К Мухамету в проститутки? Тоже не бланманже.

Пока она размышляла о дальнейшей судьбе, в дверь осторожно постучали, Алиса обрадовалась, что ее отвлекли от невеселых размышлений, и живо откликнулась:

– Войдите.

Отец Жан-Пьер буквально заставил себя войти, лицо его было непроницаемо, кулаки крепко стиснуты. Остаток ночи он провел в молитвах и нелицеприятной беседе с матушкой Иветтой. Ревностная католичка, глубоко оскорбленная в своих религиозных чувствах, она наотрез отказалась ухаживать за Алисой, более того, настаивала на ее выдаче полиции.

– Вышвырните ее вон! Немедленно! Блудницам не место в святой обители! Вон! – зловеще шипела она, брызгая слюной.

Пристыженный священник на коленях умолял мать Иветту о прощении, напомнил ей об истории своей детской любви, приведшей его к Богу, и поклялся, что сие грехопадение только показало ему, насколько он еще слаб, жалок и далек от веры истинной. Он плакал и каялся, обещая искупить грех примерным служением Господу и на благо католической церкви. Монахиня недоверчиво качала птичьей головкой, однако глаза ее постепенно теплели. Благо, что мать Иветта приходилась Жан-Пьеру дальней родственницей и после долгих уговоров смягчилась, пообещав не доносить об инциденте его преосвященству епископу Фебуа, при условии, что через три дня, когда Алиса сможет самостоятельно передвигаться, она покинет церковь навсегда.

И полный решимости кюре отправился навестить больную, по дороге в ее комнату он намеренно разжигал в себе праведный гнев, намереваясь дать греховоднице суровую отповедь. Но, встретившись с открытым, полным благодарной нежности и почитания взглядом девушки, почувствовал, как клокотавшая в нем ярость улетучилась вместе с заранее заготовленными резкими словами. Вместо холодного: «С добрым утром, сударыня. Надеюсь, сегодня вы чувствуете себя бодрее», он пролепетал:

– Добгое утго, дитя мое. Глазки, я вижу, блестят, это гадует. Как изволили почивать? – как бы невзначай ввернул он, исподлобья следя за реакцией Алисы.

– Плохо, ваше преподобие. Всю ночь снился Марк. Я хотела уйти с ним, но он оставил меня здесь, – пожаловалась девушка, почтительно глядя на возвышающегося над ней священника. – Жить оставил. Одну, – ее глаза покраснели и налились слезами.

– Вот и славно, – оживился кюре, радуясь, что ночное происшествие смешалось в ее голове с горячечным бредом, и Алиса, очевидно, ничего не помнит.

Он избежал позора тягостных объяснений и почувствовал себя почти счастливым.

– Жить нужно, пгичем достойно жить, – начал было он, и моментально прикусил язык.

Добавлять к перечню своих грехов еще и лицемерие не следовало.

– Я хотель сказать, что находиться здесь вам долее невозможно. Ви подставляете под удаг не только меня, но существование пгихода в целом. Мне очень жаль, но ви дольжни покинуть нас не позднее чем чегез тги дня.

Заметив, как стремительно побледнела Алиса, он поспешно добавил, пряча глаза:

– Если ви будетье в состоянии. И…и я вам дам денег. Немного, – упавшим голосом добавил он, стараясь не смотреть на Алису.

Объяснение вышло столь тягостным, что единственное, чего ему сейчас хотелось – это провалиться сквозь землю, только бы не видеть эту несчастную.

Съежившаяся было Алиса, выпрямилась и неожиданно для самой себя села на постели (откуда только силы взялись!), гнев разрумянил восковые щеки, она вымученно улыбнулась и твердо произнесла:

– Спасибо вам за все, господин кюре. Денег не надо. Я БУДУ в состоянии. Что я должна делать, чтобы быстро восстановиться? Пить таблетки? Глотать бульон? – она показала глазами на россыпь цветных драже, весело поблескивающих на широком блюдце. – Я готова.

Влажные синие глаза красавца-кюре забегали, он чувствовал себя последним негодяем, трусом и предателем по отношению к слабой девушке. Кроме того, память о собственном грехопадении была свежа, и краска стыда залила щеки священнослужителя. Душа мучительно содрогалась, осыпая его справедливыми упреками, умоляя о сострадании к беззащитной, и отец Жан напрягал все силы, чтобы не дать воли чувствам. Впервые за много лет он сомневался в правильности принятого решения, колебался и чувствовал, как в нем нарастает ненависть к этой хрупкой женщине, невольно разбередившей в нем чувства, которые он методично истреблял в себе в течение долгих лет. Даже не ненависть, скорее боязнь, болезненный страх возвращения плотской любви, ведь он ПОЛЮБИЛ ее прошлой ночью, в чем панически боялся признаться даже самому себе. Сейчас он сознательно разжигал в себе неприязнь к ни в чем не повинной женщине, пришедшей искать у него защиты и не догадывавшейся, что он сам молит Господа о спасении. Иначе… Нет, он даже боялся думать об этом иначе… Иначе конец его карьере, и он никогда не достигнет вершин католического духовенства. Нарушение целибата – преступление, если дойдет до епископа Фебуа, то не видать ему мантии папского легата как своих ушей. Так и будет гнить в местной церквушке до конца дней своих. Собрав силу воли в кулак, он сухо процедил: