Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Так же и у живых смертных: если одному человеку, например, пять лет, а другому – десять, эта разница громадна; десятилетнему ребёнку не о чем говорить с пятилетним несмышлёнышем. Разница сохраняется долго: 25-летний юноша свысока глядит на 20-летнего. Но проходит полвека активной деятельности, и вот – первому из наших героев исполняется пятьдесят, второму – пятьдесят пять, и они общаются меж собой уже как ровесники. Наконец, к закату своего пути оба рушатся в грустную старость, первый отмечает восемьдесят, второй восемьдесят пять, пять лет промежутка ничего не значат ни для первого, ни для второго; что такое пять лет? – ерунда, немного дольше, чем неделя.

Время – категория тайного, инфрафизического мира, оно не подчиняется никому и ничему, – может быть, оно и есть Бог. Время не связано ни с Верой, ни с Надеждой, ни с Любовью, а только с их матерью, Софией, – мудростью. Только разум примиряет с безжалостным течением минут, часов и лет.

Иногда секунда решает судьбу. А иногда и полвека ничего не значат.

Как все прочие истуканы, я от рождения имел облик взрослого человека, 30–35-летнего, и сохраняюсь таким до нынешней поры.

Свою внешность я уже описывал ранее; добавлю, что деревянные храмовые статуи, будь то образа Христа, или апостолов, или пророков, или святых, – все приятны ликом, все – среднего роста или немного ниже; все худые, но пропорциональные; все с узкими плечами и ещё более узкими чреслами. Точно так же выглядят и восставшие истуканы, и я в их числе.

Уд мой довольно велик – но об этом я узнал не сразу, а только когда впервые сошёлся с женщиной.

После свершения таинства моего рождения Читарь трое суток неотлучно находился при мне. Он вывез меня в соседнее село Криулино и поселил в своём доме. Я не причинял никаких беспокойств: имея взрослый облик, с первого дня обладал таким же взрослым, здравым сознанием, быстро освоил мирскую реальность, чуть менее быстро научился общению с обычными смертными, с детьми, женщинами, стариками, потом с животными.

Жизнь под высоким небом, в огромной, распахнутой вселенной, на земле, исходящей сырыми соками, мне нравилась.

В прежнем бытии я всегда находился под деревянным куполом, стоя на деревянных полах, теперь исчезло и дерево над головой, и дерево под ногами, – я обрёл новый мир, он был ярче и больше прежнего; но и опаснее.

О своём прежнем бытии не помнил почти ничего. Кто и когда меня издолбил? Что за мастер вырезал моё лицо, моё тело? Как долго я стоял в храме? Стоял ли я в других храмах, кроме как в Чёрных Столбах? Чей образ я воплощал? Сколько тысяч мужчин и женщин пришли ко мне, взывая о помощи, склоняя головы и спины, глядя снизу вверх, глотая слёзы, опускаясь на колени, ложась ниц? И сумел ли я дать им помощь? Остались мгновенные ничтожные обрывки, скомканные картинки, в первые дни они иногда мелькали перед внутренним взором, – и я решил, что изначально был создан как статуя ветхозаветного пророка Илии, у иудеев называемого Элияху, а у мусульман – Ильясом. В русской духовной традиции Илья-пророк обрёл некоторые свойства языческого бога Перуна, метателя молний, разъезжающего по небу в колеснице, – бога грозного, гневного, сурового, сильнейшего из всех. Однако всё это были лишь мои наивные предположения. В действительности Читарь нашёл меня лежавшим в сыром сугробе, слегка подпорченным, потемневшим, с рубленой раной на плече; по его словам, мои ступни были облечены в сапожки, сшитые из лоскутов мягкой кожи, с сильно стёртыми подошвами; сапожки были сделаны с большой любовью, много раз крашены в отваре луковой шелухи и затем выдублены; Читарь сдёрнул их с меня и закопал в снег, и утянул меня на волокуше, привязав сыромятиной к конской упряжи, ночью, чтоб никто не видел, а особенно чтоб не видел настоятель храма отец Ионафан.

Согласно рассказам Читаря, в конце того декабря отец Ионафан вдруг заболел, много дней метался в горячке, но к Рождеству оклемался. Его прихожане, числом около сотни душ, жители Чёрных Столбов, Беляево и Косяево, сразу заметили исчезновение деревянной статуи. Отец Ионафан коротко объяснил, что статуя удалена и порушена по указу Синода. Прихожане расстроились и роптали, особенно две бабы, солдатские вдовы, пошившие деревянному образу те самые кожаные сапожки. Но отец Ионафан дал понять, что от него ничего не зависело: ему велели, и он исполнил.

Читарь воспретил мне появляться в Чёрных Столбах, по крайней мере в ближайшие годы; я вернулся в родное село очень нескоро.

А сапожки те, прикопанные Читарем, весной вытаяли из снега, их нашли, узнали и вернули вдовам – солдаткам, – а те решили, что отец Ионафан солгал, что деревянная статуя не погублена, а вышла из храма своими ногами, затем разулась и вознеслась на небо.

Для жизни мне не требовалась ни еда, ни вода, ни ночной сон. Усталости я никогда не чувствовал. Человеческие хвори ко мне не приставали. Зрение имел особое, острое: ночью всё видел, как днём. Ещё было у меня другое зрение, о нём сообщу позже.

Силой рук я легко гнул подковы, пятилетнюю берёзу сносил топором с одного замаха.

Тяга к работе с деревом появилась рано. Через год после рождения я уже выреза́л игрушки и свистульки для соседских детей.

Очень скоро я привык к миру людей и к их законам; по совету Читаря примкнул к артели древоделов, и плотницкое ремесло поглотило меня полностью. Вонзая лезвие топора в древесную мякоть, я ощущал себя живым.

Моя артель валила строевой лес, распускала брёвна на доски. Мы ставили дома, сараи, амбары, заборы, тыны и изгороди, стелили мостки, перекрывали сгнившие кровли.

Но я мечтал делать корабли – то было самое выгодное и уважаемое занятие.

Государь Пётр Алексеевич скончался, когда мне исполнилось три года, но дело Петра подхватила его жена Екатерина.

Я мечтал стать корабелом.

Создавать корабли в ХVIII веке было то же самое, что создавать космические ракеты в ХХ веке. Престижно, интересно. На верфях – в Петербурге, Архангельске, Воронеже – платили весомое жалованье, а главное – дело возглавляли не злые безграмотные воеводы, а образованные инженеры, обычно – иноземцы. Они примечали умелых плотников, выдвигали их на должности старшин и десятников. Деньги на создание флота лились из казны рекой. Топоры на верфях начинали звенеть с рассветом, и работа велась до темноты, горбатились в две смены, заканчивали в полночь при свете факелов.

И мне, плотнику Антипке, очень хотелось в кораблестроение. Там я бы развернулся.

Я легко определял по запаху, хорошо ли высушено бревно. На ощупь отличал дубовую доску от буковой, жёлтую сосну от красной. Знал, как выскоблить палубные доски так, чтоб в голые пятки матросов не воткнулись занозы. Понимал, как выбрать идеально прямую мачтовую сосну, как повалить её.