Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

И я понял, но не забыл.

Триста лет прошло, а я помню, как у меня отобрали мечту.

Я возразил ему тогда.

– Всё не так, – сказал я. – Люди друг за другом не наблюдают, у каждого голова гудит по-своему. Каждый сосредоточен на себе. Среди людей всякие есть: и безумные, и горбатые, и шелудивые. Если меня случайно ножом пырнут и кровь не потечёт – никто не удивится. Любые чудеса возможны. У меня в артели у одного мужика от рождения нет пальцев на левой руке, зато есть ногти, они прямо из ладони растут. Пальцев нет, а ногти – есть. И никто не считает это за великое диво – лишь за уродство. Жизнь всякая бывает, она разнообразна. И если мы хотим укрепить и умножить наш народ – мы не должны бояться и прятаться, и жить среди простолюдинов! Наоборот, надо лезть на верхи, подниматься, богатеть, крепнуть. Нам нужна сила, деньги, власть. Так мы восторжествуем!

Читарь слушал внимательно. Помню, глаза его полыхнули ярчайшим огнём, но только на малый миг.

– Деньги у тебя будут, – пообещал он. – Когда жить научишься, деньги придут. Сколько хочешь. А вот власть нам пока точно не нужна. Ты забыл, кто мы такие. Мы – бывшие святые образа, нас хранит Невма, и мирская власть нам без надобности. Ты, главное, во всём меня слушайся. Пока твоя власть – это я. У меня есть своё разумение, как нашему племени жить, в какую сторону идти. Пока нас мало, но будет больше, и когда числом увеличимся – тогда, может, кто-то из наших пойдёт в начальники.

– А сколько нас? – спросил я.

– Тебе то ведать ни к чему, – ответил Читарь. – Может, полдюжины, а может, сорок сороков. Даже я не знаю количества. Я знаю только тех, кого сам поднял. А кроме меня есть и другие, меня посильней. Каждый за своими приглядывает. Вся наша жизнь есть тайна, мы спрятаны, каждый издолбленный и восставший знает только то, что ему надо, а сверх того – ничего не знает. Открываться нельзя. Иначе люди сделают с нами то, что пытались сделать в первый год: изрубят и бросят в огонь. Помни про это, братик. Покамест люди нам – не друзья. Мы выйдем к ним потом, спустя время. Ныне это невозможно. А теперь пообещай, что забудешь про корабли.

Деваться было некуда, я пообещал.

Потом ещё спросил про бабу Февронию – не думает ли Читарь, что она тоже из наших?

– Не из наших, не из ваших, – ответил мой родитель, – не суйся к ней и помалкивай, живи, как живётся, я тебя потом найду.

И дух в его в этот миг огустел, – на меня как будто ветром повеяло.

Про дух скажу. Дух есть у всякой божьей твари – и у комара, и у пса, и у человека: вдутое Создателем живое наполнение, точно отмеренная толика благодати. Дух легко увидеть, если есть особое зрение, божье; я имел такое зрение от рождения. И Читарь тоже имел его. Позже, спустя множество лет, я узнал, что всякий истукан – духовидец. В людском языке нет слов, чтоб выразить, как выглядит дух. Примерно как облако, всегда разного цвета, всегда переменчивое, иногда с запахом, иногда без.

Старшина нашей артели Онуфрий Самарин был мужик очень тёмный, малорослый, сутулый, тонкошеий, сивый, зубы – через один, глаза подслеповаты, колени скрипят, на левой руке двух пальцев нет (сам себе топором снёс, обычное дело для плотника), охальник, жадина, великий любитель зелёного вина, – но дух его был в три раза его больше, и если глянуть особым зрением – становилось видно, что старшина Онуфрий словно весь узлами перевязан: ни сломать, ни разорвать, ни в землю втоптать.

И наоборот. Ставить складской амбар заказал нам высокий вельможа Семён Иванович Решето, приезжавший на повозке под охраной двух фузилёров, пузатый, важный, добела отмытый, с бритой мясистой мордой, непрерывно курящий трубку; на нас, работных мужиков, он смотрел как на подножную грязь, и если не курил свою смрадную трубку – махал возле носа надушенным платком, чтобы, значит, от нашей мужицкой вони как-то оборониться. И весь вид его был блестящий, нездешний, словно он спускался к нам с облачных высей. Но дух его – едва мерцал: малый, жалкий, боящийся, смятенный, по цвету – как дерьмо, и запах такой же. И мне было видно, что сановный Семён Иванович в ближайшие три года будет схвачен за воровство и обман, и бит батогами в Тайной канцелярии, а затем вырвут ему ноздри, выбьют на лбу пороховое клеймо “вор” и сошлют в Пустозёрск.

Тайным зрением я смотрю не всегда, а только если настраиваю глаза усилием воли; тут нужна привычка.

Польза от тайного, божьего зрения вот какая: если оно есть, то обычное человеческое зрение становится лишь подспорьем.

Если, например, ты имеешь сильного верхового коня – то зачем тебе пешком ходить? На коне быстрее и удобнее. Сидя в седле, видишь много дальше, и чувствуешь себя в большей безопасности.

Обычное зрение часто обманывает: иногда глупцы кажутся умниками, далёкие предметы – близкими. А духовное зрение не обманывает никогда.

В ту ночь мы с Читарем говорили недолго: всё главное уже давно было сказано, а попусту сотрясать воздух словесами я давно отучился, больше помалкивал да смекал. Читарь попрощался: сказал, что идёт в Великий Устюг, а оттуда в Архангельск. Я позавидовал ему, страннику, повидавшему разные края и разных людей. Даже рот открыл, попросить, чтоб взял меня с собой, – но как открыл, так и закрыл.

Во всё правление государыни Анны Иоанновны наша артель никуда не отлучалась из Петербурга, ставили главным образом амбары, где торговые люди хранили свой товар, а потом нашли другое выгодное дело: поднимать леса на строительстве каменных домов. Каменщикам, когда они складывают стены на высоту сажени, всегда нужны леса, подмости, и не простые, а крепкие, чтоб не рухнули под тяжестью людей и материалов. И если дом поднимался на двадцать саженей – то и подмости требовались соответствующие. И если подмости ставились неправильно – они, бывало, рушились, калеча каменщиков и погребая их под собой. И тогда плотников, ответственных за подмости, в лучшем случае били палками или кнутовьём до полусмерти.

Так вышло с нашей артелью. Однажды трёхъярусные леса, поставленные нами, обвалились под тяжестью взошедших на них каменщиков и поднятой на самый верх клади.

Нашей вины в том не было никакой: если подмость выдерживает вес в пятьдесят пудов, нельзя грузить в три раза больше.

И когда мы узнали, что наши подмости рухнули, – не стали дожидаться наказания, сбежали из Петербурга, от греха подальше. И я, после многих размышлений, отложился от артели Онуфрия Самарина.

Бродячая жизнь, хоть и беззаботная, мне надоела. Решил осесть, завести хозяйство. Чувствовал, что мой дух крепнет и желает изменений, уединения, раздумий, духовного труда и н е м о т с т в а.

Кончилось прежнее, началось новое.

Текли минуты, оплывали свечи, Читарь гладил тело Параскевы, бормотал тайные фразы, то громко, то шёпотом, а я понимал, что чем дальше – тем меньше способен сосредоточиться на деле. Ждал гостей.