Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

И хорошо бы, сказал я, иметь мне бумагу, чтоб там было написано, что я есть Антип Ильин сын, вольный древодел из артели Онуфрия Самарина, ныне давно покойного. А к какому разряду меня приписать – это уж ты, начальник, сам соображай.

– Соображу, не беспокойся, – ответил мне тогда чин, допил мой чай с сахаром, дожевал пряник, подсунутый мной на блюдце, походил, скрипя сапогами, по моему сараю, потыкал кулаком в брёвна – и подытожил:

– Как с тобой быть – подумаю.

Ушёл, и я его потом не видел.

Денег я ему не предлагал; не за что. Может, надо было предложить.

Читарь явился, как обычно, пешком, выглядел грязным бродягой, порты и рубаха полуистлевшие, подпоясанный жалким вервием, воняющий навозом и дорожной пылью, такого увидишь – ещё подумаешь, пускать ли на порог. Помню, я даже расстроился, когда увидел его; но помню также, что сразу понял, почему он такой.

Он был верен своему плану. Быть в самом низу, ниже низших, в придонном слое, в иле людском.

– Война началась, – сказал я ему. – Время пришло нам открыться. Если не сейчас, то когда? Я один, пеший и безоружный, буду стоить десятерых конных кирасиров с палашами. Истуканы должны пойти воевать. Мы пробьёмся через всех французов и убьём Бонапарта! И тогда войне – конец! Мы девяносто лет живём изгоями – а станем героями!

– Верно мыслишь, – похвалил меня Читарь. – И ты не первый, кто это предлагает. Только в армии ты должен будешь повиноваться приказам офицеров и генералов. Почему ты думаешь, что наши генералы хотят убить Бонапарта? Они его любят. И даже подражают ему.

– Хорошо, – сказал я, – не убьём, в плен возьмём!

– А возьмёшь в плен – так его сразу и отпустят, да с почестями.

– Всё равно, война кончится!

– Нет, – сказал Читарь. – Война кончится, когда начальство пожелает. Война кончится, когда майоры станут полковниками, а полковники – генералами. Когда все они добудут славу и ордена. А сколько солдатских жизней надо будет положить – о том они мало думают. И про тебя тоже думать не будут. И ты не надейся, что тебя нельзя уязвить. Если чугунное ядро в грудь попадёт – разлетишься на куски, как простой смертный. А допрежь того, перед всяким боем солдат получает от полкового священника благословение и отпущение грехов. Ни один поп не будет благословлять деревянное чудище, пусть и в облике человека. Наоборот: проклянут, анафеме предадут, назовут сатанинским исчадием. В церкви пробовал заходить?

– Пробовал, – ответил я. – Не получается. Очень страшно. Темнеет в глазах, ноги подкашиваются. Дальше притвора ни разу пройти не смог.

– Вот это и будет для попов главное свидетельство, что ты одержим бесами. И если попадёшь в армию – вместо защиты Отечества будешь сеять вокруг бесовские наваждения.

Читарь усмехнулся, слово “бесовский” выскакивало из его уст, как шутка. Как будто он говорил о похмельной икоте.

– Но это, братец, – продолжал он, – небольшая беда будет. А большая будет вот какая. Допустим, соберёмся мы, деревяшки издолбленные, придём к генералам, откроемся, признаемся, покажем, что умеем. И генералы, как ты и предложил, соберут из нас особый отряд. Не полк, конечно, но роту соберут. И мы пойдём в бой, и прорубимся к Бонапарту, и возьмём его в плен, и война прекратится, и солдатики уцелеют, и страдания минуют простой народ. А потом, когда всё закончится, генералы соберут нас всех в одном месте для награждения орденами, но вместо награждения – уничтожат всех. И память о нас сотрут, все письменные упоминания вымарают. Чтобы вся слава досталась не нам, а генералам. Чтобы все думали, что Бонапарт побеждён армейской дисциплиной, отвагой и военным искусством, а не усилиями деревянных отродий. Мы спасём людей, но сами – погибнем.

Я подумал и сказал:

– Так тоже можно.

– Может, можно, – тихо возразил Читарь. – А может, нельзя. Никто не знает, для какой цели мы рождены. Никто не знает, сколько войн впереди. Будут войны страшнее нынешней. Люди-то, сам видишь, не меняются.

– Как же быть? – спросил я.

– Помогай делом, – ответил Читарь. – Ты плотник – вот и плотничай. Это и будет твоя война.

После разговора осталось неприятное чувство, досада и протест. Я подумал, что он неправ, что я мог бы возразить ему. Какая разница, кому достанется слава? Какая разница, кто станет генералом? Главное – отразить вторжение врага, дать отпор, не пустить, и ещё догнать потом – и по шее натолкать, чтобы впредь было неповадно. И за такое великое действо не грех положить две сотни деревянных уродов. И если потом память о них сотрут – значит, так тому и быть. Что такое память? По воле Создателя родились многие миллиарды – но память осталась о немногих. Кто знает, какие удивительные существа появлялись на свет в отдалённые времена? Может, до нас, деревянных людей, жили каменные люди, а до каменных – люди, вовсе не имеющие материального облика, а ещё раньше – люди, не уверенные, что они люди. Кто помнит о них? Устная память хранит историю около ста лет: от деда к внуку, дальше внук понемногу забывает сказанное дедом. Письменная память хранит историю от пятисот до тысячи лет; но любой, самый надёжный и уважаемый письменный источник, – однажды вдруг подвергается жестокой критике, оспаривается, признаётся ничтожным.

Прошлое так же подвижно, как и будущее. Незыблем лишь настоящий момент: сегодняшний, сейчас протекающий миг, неуловимый и ужасный в своей быстротечности.

Проводив Читаря и обдумав его слова, я основал у себя тележный двор, стал собирать телеги и возы, и продавать в армию. Цену брал совсем малую: только чтоб возместить покупку материала.

Телеги, а также грузовые возы, надобны были в огромном количестве. Тысячи телег и возов каждый год. Помимо телег, требовались лошади. Успех любой войны зависел от обоза. На телегах возили провиант и боеприпасы. На телегах возили раненых. На телегах возили пленных: обмороженных, окоченевших, несчастных французиков.

Без телеги, запряжённой лошадкой, армия не могла существовать, и генералы это понимали, и сам государь Александр Павлович понимал ещё лучше.

В те времена в русской армии количество коновалов в три раза превосходило количество военных врачей. Забота о лошадях была важнее заботы о солдатах. Лошадей берегли, выхаживали, залечивали ранения. Лошади были менее выносливы, чем люди.

А вот телеги и возы – не берегли: разбивали, жгли на дрова, строили из них защитные укрепления, но чаще – просто бросали, завязнув в грязях или опрокинувшись в канаву.

Ещё чаще – телеги ломались под тяжестью наваленного неподъёмного груза.

Я нанял одного батрака и одного подмастерья, и делал только телеги и возы, по личному заказу его превосходительства генерала Щербатова, интенданта Первой армии.