Иван Погонин - Хищники [сборник]

— Скажите, Бестемьянов, а у Набатова свой реестр?

— Нет, сыскного отделения нашими штатами не предусмотрено, они все бумаги в реестре управления регистрируют.

— Замечательно! А вы к этому реестру доступ имеете?

Помощник пристава аж замахал руками:

— Нет, нет, нет! Это к секретарю вам нужно, к господину Барту. Только вряд ли Барт вам реестр покажет, они с полицмейстером лучшие друзья.

— Чёрт! А начнём официально запрашивать, они, глядишь вообще его уничтожат. Что же делать? Послушайте, Бестемьянов, — спросил Кунцевич без всякой надежды, — а вы фамилии того потерпевшего, которого лично к Набатову отправляли, часом не помните?

— Помню.

— Неужели?! — одновременно обрадовался и удивился сыщик.

— Фамилия у него запоминающаяся — Байрон, как у моего любимого поэта. Правда зовут по-другому — Джонатан, Джонатан Байрон.

Кунцевич внимательно посмотрел на помощника пристава:

— Спасибо вам, Бестемьянов, всё, больше мучать вас не буду. Ответьте только на последний вопрос: как ваши имя и отчество, а то я, признаться честно, запамятовал.

— Евгений Павлович.

Вернувшись на Офицерскую, Мечислав Николаевич вызвал Гаврилова и дал ему несколько поручений.

«Ежедневно по утрам из анатомического института, что на Выборгской стороне, выезжает возница — для сбора трупов.

Возница объезжает все петербургские больницы, наводя справки, нет-ли где покойников?

Все покойники, не имеющие ни роду, ни племени, ни родных, ни знакомых, поступают в анатомический институт — для пользы науки. Трупы укладываются в большой ящик на рессорах, герметически закупоренный и окрашенный в чёрный траурный цвет.

В этом ящике сделаны горизонтальные полки для склада трупов. Когда ящик наполнен, то трупы лежат в нем, точно сельди в бочке, горизонтальными слоями».

Бахтиаров, Анатолий Александрович. Пролетариат и уличные типы Петербурга: Бытовые очерки. — Санкт-Петербург, 1895.

Несмотря на то, что о перестрелке в «Зефире» написали все столичные газеты, мадмуазель Попеску о смерти своего «предмета» узнала не сразу — барышня видимо газет не читала, да и не сообщал ей румын, скорее всего, ни своего вымышленного имени, ни адреса, по которому остановился (недаром миловалась парочка не в его номере, а в магазине мадам Герлах) — очевидно доверял не до конца. Следующий после смерти Маламута день Фиалка провела также, как всегда — была весела, посетила несколько модных магазинов, полакомилась пирожными у Абрикосова, но на второй день из дома не вышла. На третий тоже. Только поздним вечером четырнадцатого марта, в тот момент, когда родители Виолеты Богдановны уехали в театр, а следивший за домом агент уже хотел снимать до утра наблюдение, Фиалка, опустив на голову густую вуаль, выскользнула из дома, кликнула извозчика и велела везти её к Свято-Троицкой больнице. Прибыв туда, она сразу же направилась в прозекторскую и пробыла там около полутора часов. Допрошенный позже сторож, выдав полицейским властям полученную от Виолеты Богдановны рублёвку, пояснил, что барышня всё это время просидела у тела Маламута и проплакала. Внимательно посмотрев на сторожа, оценив, как тот сравнительно легко расстался с «кенарем» [29], Мечислав Николаевич сообразил, что привратник Аида рассказал сыскным не всё. Поразмышляв ещё немного, чиновник понял, что именно утаивает сторож. Задавав несколько отвлекающих вопросов и дождавшись, пока мужик успокоится, Кунцевич неожиданно спросил:

— За то, чтобы над усопшим душу излить, она тебе рупь дала, а за тело сколько пожаловала?

— А? Чаво? Тело? Какое тело?

— Тело усопшего раба Божьего Маламута, вверенное тебе по службе. Сколько она тебе, пёсье семя дала, чтобы ты труп в анатомичку не отправлял? Говори, коли в острог не хочешь!

— «Катю», «катю» сунула, — подпрыгнул на стуле допрашиваемый. — Но это не мне одному, мне с той «кати», даст бог четвертная очистится, все остальное фельшар себе заберёт, господин Филонов!

К глубочайшему изумлению сторожа, сыскные не только оставили ему сто рублей, но даже вернули добровольно выданный рубль. Более того, полицейские приказали сделать всё в точности, как велела барышня. На следующий день больничный служитель передал семьдесят рублей фельдшеру Филонову, тот поколдовал над документами и тело зверски убиенного Маламута поехало не на Выборгскую сторону, а на Волково кладбище, где и было торжественно захоронено под именем крестьянина Псковской губернии Зверькова, бренные останки которого были отправлены для препарирования в Императорскую военно-медицинскую академию. На кладбище в последний путь усопшего провожала лишь безутешно рыдающая дама, чьё лицо скрывалось под густой вуалью. Вдоволь наплакавшись, дама вышла на центральную аллею и, осторожно ступая по деревянным мосткам, разложенным поверх уже начавшего таять снега, направилась к центральному входу. Вскоре прямо перед ней очутился, вынырнувший с одной из боковых тропинок, высокий господин, атлетическую фигуру которого подчёркивало прекрасно скроенное пальто. Перед выходом мужчина развернулся, снял котелок и перекрестился на купола стоявшей посреди кладбища церкви. От неловкого движения котелок упал в грязную снежную жижу. Красавец (а господин был чертовски красив!) поднял шляпу, критически на неё посмотрел и пробормотал:

— Cum voi merge acum? [30]

Барышня протянула мужчине платок:

— Ia-o [31].

— О, мадемуазель румынка? [32] — обрадовался владелец котелка.

— Да, я родом из Бессарабской губернии, — ответила барышня.

— Какое совпадение! Я тоже бессарабец! Я благодарю вас, сударыня, но, если я стану чистить шляпу, я испорчу ваш платок.

— Берите, берите, он мне не нужен. А без головного убора вы можете простудиться.

— Простуда меня не страшит, мадемуазель, меня теперь мало что держит на этом свете. Но идти по городу с непокрытой головой или в грязном котелке я действительно не могу… В тоже время я не могу принять вашего платка — он не из дешёвых. Впрочем… Что, если я приобрету для вас такой же и пришлю вам на квартиру?

Мадемуазель Попеску посмотрела на случайного знакомого:

— Скажите, а кого вы здесь навещали?

Хаджи-Македони склонил голову:

— Супругу. Сегодня ровно год, как она умерла. Скоротечная чахотка. Сгорела за месяц. Никто не смог помочь.

— А я потеряла супруга лишь несколько дней назад. Берите платок и всего вам самого доброго!

— Позвольте хотя бы проводить вас…

Фиалка покачала головой и пошла к воротам. Вдруг она обернулась:

— Вы сказали, что вам не мила жизнь. Позвольте узнать, почему?

— После смерти любимой супруги я запил горькую и потерял место, мадмуазель. Ни родовых, ни благоприобретённых имений не имею, к физическому труду не способен. У меня больше нет никого на этом свете. Скоро я проживу последнюю тысячу и мне ничего не останется, как пустить себе пулю в лоб.