Иван Погонин - Хищники [сборник]

— Да-с. Негусто.

— Негусто, а что делать?

— Эх, дура-дура, мешка какого-нибудь рогожного не догадалась найти!

Преступницу Кунцевич нашёл через неделю. И помогли ему в этом не дворники, не секретные агенты, и не столичные врачи, хотя без последних не обошлось. Помощь поступила от тех, на кого недавно Мечислав Николаевич хотел напустить конных городовых. Сидя дома за чаем он прочитал в вечернем выпуске «Биржевых ведомостей» маленькую заметку:

«Внезапное недомогание. 12-го марта, в 8 часу вечера, с. — петербургская мещанка Елена Т., 21 года, проходила по тротуару против дома № 6 по Литейному проспекту, почувствовала себя дурно и упала, почему немедленно же была отправлена в приёмный покой Литейной части, где ей была оказана первичная помощь. Оттуда Т. была перенаправлена в женское отделение Александровской больницы. Болезнь несчастной вызвана осложнениями после родов. Состояние больной врачи признают безнадёжным».

«Она, не она?». Титулярный советник сложил газету.

— Мне надобно отъехать ненадолго, — сказал он сожительнице.

— Куда?

— По службе.

— Это понятно, что по службе, я спрашиваю куда ты собрался в десятом часу вечера?

Кунцевич вздохнул. Ссоры с Елизаветой Павловной последние полгода происходили чуть ли не каждый день. Причём, без малейшего повода с его стороны.

— Милая, я что, первый раз в десятом часу вечера по делам службы уезжаю? Я же в сыскной служу, а не в…не в… — он ни как не мог сообразить, в какой конторе никогда не бывает сверхурочных дел.

— Что-то это вы, милостивый государь, заикаться начали? Совесть заела?

Едва держа себя в руках, Мечислав Николаевич поднялся из-за стола и молча пошёл к двери.

— Молчите? Сказать нечего? Так и знайте, я выжгу ей глаза серной кислотой! И вам тоже.

— Лиза, я в женскую больницу еду, поедем вместе, мне кажется, визит к врачу тебе просто необходим. Вот только не знаю, есть ли в Александровской больнице психическое отделение.

Он едва увернулся от полетевшей в него чашки.

Умирающая призналась сразу.

— Я была самым счастливым человеком до 16 лет. До 28 февраля 1900 года. В этот день умер мой отец. Мы жили небогато, но и не бедствовали. Нам на всё хватало — и на квартиру, и на одежду, и на мою гимназию. К тому же жили мы очень дружно. Когда папа скончался, всё переменилось в один миг. Матушка едва выхлопотала пенсию. Да и что это была за пенсия — слёзы! К тому же, пока она хлопотала, мы не только потратили все наши сбережения, но были вынуждены наделать долгов. Маме удалось получить место в какой-то конторе, мы потихоньку начали выкарабкиваться, но через два года случилось новое несчастье — мать серьёзно заболела. Ей пришлось оставить службу. Я, без протекции и без образования не могла найти себе постоянных занятий, перебивалась случайными уроками и переписками. В общем, мы стали нищими. Пенсии едва хватало на комнату в пятом этаже да на более чем скромный стол. А мне хотелось иного — мне хотелось покупать себе нарядные платье, ездить в театр, на музыкальные вечера, в общем хотелось всего того, чего хочется девушке в моём возрасте. И тут… Тут появилась мадам Жирто. Она проявила ко мне участие, стала ссужать деньгами, под расписки, разумеется, обещала найти место. Ну а потом, когда я оказалась должна ей 150 рублей, она совершенно переменилась. О приискании места теперь не было и речи. Мадам Жирто сказала, что предъявит расписки ко взысканию, а так как я несовершеннолетняя, она грозила наложить арест на пенсию матери. Я перепугалась и стала умолять не губить нас. Тогда Жирто предложила выход…

Девушка заплакала.

Кунцевич её не торопил. Наконец Тарасова собралась с силами и продолжила:

— В конце концов я согласилась продать себя за 300 рублей. Кроме этого Жирто обещала найти мне место в конторе сборов Николаевской дороги. Когда… Когда всё случилось, я пришла домой, почти не помня себя. Я была вся издёргана, разбита, глаза мои опухли от слёз. Увидев меня мать аж вскрикнула. Я упала в обморок. Очнулась я раздетой в своей постели. Проснувшись, я увидела мать лежащей на полу, около моей кровати, рядом валялись заработанные мною сотенные бумажки.

Смерть матери я приняла как заслуженное наказание. Теперь жизнь для меня перестала представлять малейший смысл. Я вся замкнулась в себе самой, что-то делала, говорила, но больше уже не жила. Совесть ни минуты не давали мне покоя. Жизнь между тем текла своим чередом. Большую часть заработанных денег я истратила на похороны. Жирто меня не обманула, я получила место. Служба была тяжела и плохо оплачивалась, но я была рада ей. Я с удовольствием брала сверхурочные — только работа хоть на какое-то время могла отвлечь меня. А через некоторое время я поняла, что беременна.

Елена замолчала, на этот раз надолго.

— Почему вы решили… Решили избавиться от ребёнка? — Осторожно спросил Кунцевич. — Вы могли родить в каком-нибудь доме общественного призрения, а потом передать ребёнка в Воспитательный дом.

— И что? Я читала, что 70 процентов питомцев воспитательного дома не доживают и до трёх лет. Их отдают чухонкам, которым они нужны только ради тех грошей, которые за них платят. Ну а те единицы, которые доживают до совершеннолетия, кончают жизнь на каторге. Зачем мне было обрекать малыша на страдания?

— Вы рассуждаете, как кухарка, которая топит котят. Семьдесят процентов конечно погибают, но тридцать то остаются живы. Да и не все на каторгу потом отправляются. А вы не оставили своему дитя не единого шанса.

Произнося эту фразу Мечислав Николаевич внимательно смотрел в лицо умирающий. Та не выдержала взгляда и отвернулась:

— Это прозвучит чудовищно, — произнесла она еле слышно, — но… Я ненавидела его уже в утробе, а когда он появился на свет, моя ненависть только усилилась. Он был воплощением моего греха, понимаете? Я смотрела на него, а перед глазами стояла кровать в квартире Жирто, тело матери…

Тарасова опять зарыдала, но на этот раз плакала недолго. Утерев слёзы, она продолжила ровным, монотонным голосом:

— Из-за беременности я оставила службу, и к родам была кругом должна. Квартирохозяйка грозилась выставить меня на улицу. Рожала я на чердаке, пуповину перерезала маникюрными ножницами… Слава Богу, мальчик умер через несколько минут после того, как появился на свет. Он был так слаб, что даже не кричал, а пищал, как мышонок.

— А разве вы не кричали? Мне кажется, что женщины рожая, кричат так, что их невозможно не услышать.

— Кричала ли я или нет? Я не помню… Да даже если и кричала… В том доме, в котором я теперь живу никому нет дела до чужих криков. Там кричат с утра и до вечера, без перерыва… Зато квартиры дёшевы.