Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

Казачинский слушал и кивал. Значит, для них человек со шрамом был просто Ваня. Старик, как он успел заметить, фигурировал в дружеских разговорах как Петрович, но как-то подспудно ощущалось, что Ване оказывают больше уважения и к нему обращаются с большим почтением. "Такой жуткий шрам, — думал Казачинский, поглядывая на рубец возле виска Опалина, — конечно, достался ему в каком-то деле… Наверное, чуть не убили его. Опасная у них работа… Но я ведь знал, на что иду. Знал? И в любом случае…"

— Ваня, а это правда, что у нас звания введут, как в Красной армии? — спросил Логинов у Опалина.

— Кто сказал? — Иван нахмурился.

— Да слухи ходят.

— Ну раз Петрович говорит, значит, дело верное, — засмеялся фотограф.

— Захотят и введут, нас не спросят, — усмехнулся Опалин. — И будем все капитаны и лейтенанты. — Возвращение к системе званий расценивалось современниками неоднозначно; многим казалось, что это шаг назад, который не может принести ничего хорошего.

— Не-не, я меньше чем на полковника не согласен, — встрепенулся Шаповалов.

Он был молодой — чуть старше тридцати — жизнерадостный круглолицый весельчак, и ничто в его манерах не напоминало о его непростой профессии.

— Мы тебя генералом сделаем, — пообещал Петрович, ухмыляясь. — Генерал Шаповалов, на которого никогда не жаловались пациенты…

— Ха-ха-ха!

— Генерал с собственным кладбищем! Чего не о каждом можно сказать! — с пафосом объявил Спиридонов.

— Да, это признак настоящего генерала, — заметил Опалин, улыбаясь.

— Заслужил, товарищи! Заслужил! Днем и ночью трудился без устали! — прокричал Шаповалов, важно поднимая указательный палец, и все захохотали так, что на них стали оглядываться из соседних машин.

Голова у Казачинского шла кругом. "Ведь где-то убили человека. Может быть, тело еще не остыло… а мы едем туда — и смеемся. — В тесной гимнастерке было жарко, лучи солнца слепили, он надел фуражку, которую держал на коленях, и поправил козырек. — Но, с другой стороны, солнце ведь светит, несмотря на то, что кто-то умер. И жизнь как-то продолжается…"

Пока они стояли на перекрестке, общий разговор принял совсем неожиданное направление. Кто-то упомянул Ромена Роллана, который как раз в эти дни гостил в Советском Союзе, и выяснилось, что Петрович и доктор читали его книги и имели о них собственное мнение, отличающееся от газетных панегириков.

— Неплохо пишет, — сказал Шаповалов. — Но — французисто.

— Это как? — спросил Опалин с любопытством.

— Ну, понимаешь, человек старается, и вроде бы герои у него есть, и события разные он умеет подать, а глубины нет. Вроде как тебе обещали описать море, а присмотришься — это не море, а лужа.

— Нет, — решительно объявил Петрович, — ты не прав. Я понимаю, что ты имеешь в виду, но море — не его тема. У него цель другая. Кто-то описывает море, а кто-то — парус.

— А еще кто-то — ракушку на берегу. А если мне неинтересны ракушки? И вообще, все французские писатели одинаковые: блеска много, а копнешь — кроме него, ничего-то и нету. Куда им до наших…

— Угу, до Алексея Максимыча, например, — ехидно ввернул фотограф.

— Я не о современных. Впрочем, я ничего против Горького не имею…

От Казачинского не укрылось, что вместо последней фразы судмедэксперт собирался сказать что-то едкое, но передумал — может быть, из-за его присутствия. Горький был иконой — настолько, насколько может быть ею человек в стране, официально являющейся противницей любых религий. Среди писателей он занимал исключительное положение и считался непререкаемым авторитетом во всем, о чем пожелал бы высказаться, начиная от политики Муссолини [59] Бенито Муссолини (1883–1945) — глава фашистской партии и фактический правитель Итальянского королевства, где долгое время жил Горький (на Капри, в Сорренто и в других местах). и заканчивая проблемами ядерной физики. В его честь были названы огромный город, лучшая улица Москвы и грандиозный парк отдыха, не говоря о сотнях прижизненных статуй, о кораблях и самолетах, о колоссальных тиражах и подписанных его именем статьях на первых страницах газет. Но несоответствие реального таланта и масштаба раздуваемой вокруг Горького шумихи уже тогда бросалось в глаза и не на шутку задевало тех, кто любил и ценил настоящую литературу. В сущности, он был хитрый мужик, который сидел на одной лавочке с Толстым и Чеховым и сначала, при царском режиме, умело эксплуатировал свой образ человека из народа и гонимого борца за справедливость, а после революции благосклонно внимал всем преувеличенным хвалам в свой адрес. Распознать его человеческое лицо под масками, которые он носил и исподволь навязывал окружающим, было нелегко, потому что весь он, начиная с хлесткого псевдонима, состоял из эффектов, из игры, то тонкой, то топорной, одним словом — из мнимостей. Как колобок, он долгое время ускользал от всех и свои выдуманные или истинные неприятности всегда оборачивал в свою пользу, что является признаком манипулятора высочайшей пробы, но — как и в сказке — однажды неминуемо должен был нарваться на лису или, вернее, на лиса, который таких манипуляторов заглатывал пачками. Внешне, впрочем, все выглядело вполне пристойно: товарищ Горький больше не мог лечить свой туберкулез на фашистском Капри и вернулся в СССР, где ему создали наилучшие условия для работы — оттяпали прекрасный особняк Рябушинского у учреждения, которое порядочно его загадило, сделали ремонт, завезли мебель, приставили секретарей — ну и охрану, само собой, потому что писателя обидеть может каждый, а ему этого вовсе не нужно. И сейчас, летом 1935 года, Горький продолжал сочинять "Жизнь Клима Самгина" — последний роман, который подводил под его творчеством черту, роман многословный, обширный — и слишком умственный для настоящего произведения искусства; роман, в котором вроде бы есть все и в то же время чего-то мучительно не хватает.

— Приехали! — крикнул Харулин.

Он затормозил так резко, что сотрудников отбросило назад на сиденья, а Спиридонов едва не уронил фотоаппарат, хоть и держал его всю дорогу бережно, как новоиспеченный папаша — своего младенца.

Весельчак Шаповалов выругался столь заковыристо, словно являлся человеком, который в жизни не прочел ни единой книги и все свободное время проводил в бандитских притонах. Казачинскому было не привыкать к нецензурной брани, но тут он, надо признаться, малость опешил. По его мысли, шофер ни в чем не был виноват — какой-то человек кинулся наперерез их автомобилю, и если бы Харулин не затормозил, то сбил бы его.

Меж тем незнакомец подскочил к их машине и, хотя его никто об этом не просил, стал судорожно дергать ручку дверцы, которую в конце концов сумел-таки открыть.