Наташа Полли - Утесы Бедлама [litres]

В лесу кипела жизнь, даже активнее, чем я думал. Воздух над нашими головами был изрезан полосками света там, где порхали птицы, летучие мыши и насекомые, переносящие холод. Где-то – не так далеко, как мне хотелось бы, – проревел медведь. Рафаэль помедлил, но не из-за этого. На краю тропы, по которой мы шли, росло дерево, наполовину обвитое плющом.

Дерево росло вокруг чего-то: ветки изгибались причудливым образом. В некоторых местах с коры свисали лохмотья. То, что обвивали ветки, словно вырвалось из них. Но когда мы подошли ближе, я понял, что одна ветка словно держала человека за ребра. Другая, наполовину сломанная изнутри, очерчивала плечо и руку. Ствол дерева оплетал свечной плющ, который все еще цвел. Падая, лепестки оставляли в воздухе, наполненном пыльцой, золотые линии. Рафаэль отвернулся. Мы оба молчали. Он не хотел знать, что я видел дерево на рисунке или что я знал, что на его плечах были родинки. Не хотел он слушать и то, что мой отец пересек границу, пытаясь найти его.

Некоторые из сломанных ветвей были толстыми, но их можно было перерубить топором. Но для этого нужно было иметь топор и знать, что Рафаэль еще жив. Я видел, каким бледным он стал всего после одной ночи, проведенной на холоде. К тому моменту, когда папа нашел его, он провел в лесу сорок лет: сорок лет дерево медленно затягивало его, сорок лет мох, плющ, хвоя и пауки пытались прибрать его себе. Чтобы убедиться, что Рафаэль не был вырезан на коре, нужно было долго всматриваться в дерево, и даже после этого было бы безумием проверить его пульс. Это была страна жертвоприношений. Папа решил, что обнаружил мертвеца.

– Как ваша нога? – спросил Рафаэль.

– Хорошо. Спасибо.

Когда несколько лепестков упали ему на руку, он смахнул их. Он крепко сжал четки. Несколько обезьян взвизгнули и бросились врассыпную, заметив нас. Их хвосты оставляли вихри следов в пыльце. Было трудно представить, что нас до сих пор не заметили.

Рафаэль словно прочитал мои мысли.

– Нас бы услышали, если бы захотели.

– Но все остальные…

– Приходили сюда одни, без разрешения, без священника.

Я едва не спросил, с кем пришел мой папа, но вовремя сдержался.

Мы оба посмотрели на деревья вдалеке от нас, в которых мелькнул кто-то размером с человека. Я застыл на месте, решив, что там стоит человек, но им оказалась маркайюк. Она повернула голову, словно смотря нам вслед. Она напоминала статую с кладбища, но затем я с грустью осознал, что скульпторы могли раз за разом использовать один и тот же образец.

– Разве мы не ушли слишком далеко, чтобы привести их в действие? – тихо спросил я.

– Нет. Продолжайте идти. Не смотрите на нее. Это ловушка. Если подойдете ближе, чтобы проверить, как она работает, все узнают, что вы не местный.

Я продолжил идти, не глядя по сторонам. Время от времени, особенно когда мы останавливались – а нам приходилось останавливаться, потому что обод все равно давил на шрам, хоть и принял на себя вес ноги, – я краем глаза видел медленное движение. Маркайюк шла за нами, но держалась на расстоянии.

– Весь лесной покров должен быть оснащен заводными механизмами, – пробормотал я спустя некоторое время. Меня охватило странное чувство: если лес был заполнен заводными механизмами, было слишком легко представить, что еще в нем могло быть.

– Не обращайте на них внимания. Давайте передохнем. Съедим что-нибудь, и я научу вас молитве на древнекечуанском языке. Если вы знаете ее, то при необходимости сойдете за местного. Это как спасительный стих [13] В Средневековье обвиненный в убийстве или краже человек мог объявить о своей неподсудности, прочитав наизусть на латыни первый стих 50-го Псалома. Он получил название спасительного стиха. .

Мы уселись в корнях дерева, усыпанных опавшими лепестками и головками с семенами свечного плюща, в которых тоже таились запасы пыльцы. Рафаэль учил меня молитве и показывал, как писать ее узелками. Древнекечуанский язык не походил на свою более современную версию. Точнее, это был один и тот же язык, но в старой версии не было отголосков и ритма испанского, которого я даже не замечал раньше. Он казался тяжелым, хотя я не понимал, почему. Узелковая письменность была слишком сложной, чтобы овладеть ей за двадцать минут. Узлы плелись в определенном количестве, образуя код. Коды, как китайские иероглифы, придавали узелкам особый смысл. Мой мозг отказывался воспринимать объяснения Рафаэля.

– Однажды утром все встанет на свои места, – наконец сказал он. – Вы быстро разберетесь, если будете часто смотреть на них. Пойдемте дальше?

Я кивнул. Меня снова охватило странное чувство. Я начал осознавать, что если бы Рафаэль хотел застрелить меня, он бы не стал учить меня молитвам или узелковому письму. Это чувство было даже не облегчением. В мыслях мое будущее должно было закончиться примерно через час. Теперь, когда оно, возможно, не ограничивалось днями или годами, я чувствовал себя так, словно вышел из шкафа на широкий берег реки. Я невольно сжал обрывок веревки, который Рафаэль обвязал вокруг моего запястья. Ощущение узелков и шероховатости успокаивало.

– Значит, вы не злитесь? – спросил я.

Было опасно спрашивать об этом, но я ничего не мог с собой поделать.

– Злюсь из-за чего?

– Из-за всего.

– Нет. – Рафаэль остановился, дожидаясь меня. – Просто… рад компании.

Я не сразу понял, что он имел в виду. Рафаэль говорил вовсе не о прогулке. Самое плохое деяние в Бедламе скорее всего заключалось в грубости или краже ананасов. Тот, кто за свою жизнь сотворил нечто более ужасное, страдал от огромного одиночества.

Маркайюк, стоявшая неподалеку, смотрела на нас. Рафаэль подошел к ней и обвязал вокруг запястья веревку с молитвой. Мы молча продолжили путь.

Пробираться сквозь лес было так тяжело, что за час мы едва проходили милю. Мое внутреннее чутье, которое, по словам Клема, работало как часы, подсказывало, что мы петляли. Дважды нам пришлось повернуть обратно, и тогда я чувствовал, что мы повернули слишком резко. Мы словно шли по внешней границе песочных часов. Мне хотелось узнать, чего мы избегали, но я молчал. Все это время я никого не видел – в деревьях не мелькнула ни одна стрела, – но ощущение, что за нами наблюдают, не исчезало.

Даже с деревянным ободом моя нога начинала болеть через каждую милю, и мы часто останавливались – вдалеке от маркайюк и всегда отвернувшись от нее. Это пугало, но в подобных вещах я был гораздо способнее Орфея [14] Персонаж древнегреческих мифов. Когда его жена Эвридика умерла, он отправился за ней в мир мертвых. Аид, бог царства мертвых, согласился вернуть Эвридику в мир живых, но взял с Орфея обещание: возвращаясь на свет, он не должен был смотреть на нее, идущую вслед за ним. В последний момент он обернулся, и Эвридика тотчас исчезла. Орфею пришлось вернуться на землю в одиночестве. и никогда не оборачивался. Ходьба начала приносить удовольствие. Вскоре мы спустились с горы, и стало теплее – даже земля казалась прогретой. Очевидно, это было связано с вулканами, а не со снижающейся высотой, но прогулка все равно была приятной. Корни деревьев сдерживали тепло. Там было маловато места, чтобы сесть поудобнее, и Рафаэль опустился, подперев мое плечо. В такой позе у меня не болела спина. Я прикрыл глаза, не зная, смогу ли я проделать весь путь. Пока Рафаэль завязывал узелки на другой веревке, я чувствовал, как напрягаются жилы в его руке. Вскоре он замер, и я выпрямился.