Мария Спасская - Шестикрылый серафим Врубеля

– Вы не возражаете, если я присяду? – осведомился фон Бекк.

– Присядьте, – без эмоций откликнулся пациент.

– Расскажите про журналистку Сашу Ромейко.

– А. Саша. Она была пророком. Как и Миша Врубель. Миша мне рассказывал о шестикрылом серафиме – это эскиз к картине, который он сделал когда-то давно. Врубель верил, что если нарисовать на обороте людей и вслух произнести их будущую судьбу, то все исполнится. А как не верить? Мамонтов разорился. Сыну Коровина отрезало ноги. И Миша думал, что это он виноват. Он всегда себя во всем винил. Думал, будто сын у него умер потому, что Миша всю свою жизнь Демона писал. Во искупление Миша стал писать шестикрылого серафима. И серафим дал ему дар. Сделал пророком. Самое главное – это владеть картоном. Вот этим.

Оглоблин разжал ладони, и фон Бекк увидел не слишком умело нарисованных карандашом двух женщин – молодую и постарше.

– Кого же вы рисуете, если не секрет?

Больной захихикал и выдавил из себя:

– Вера Александровна. И Антонида. Усольцевы. Жена и дочь Федора Арсеньевича. Думают, мерзавки, что одни тут здоровые, нас всех считают больными. А вот, как и вы, голубушки, ума лишитесь, что вы тогда запоете? Шестикрылый серафим все исполнит, если нарисовать того, кому пророчествуешь, и проговорить пророчество вслух.

Оглоблин перевернул бумагу, и на Германа глянул ледяным взором архангел о шести крыльях.

Совсем недавно Герман слышал, что эскиз увезла с собой на север Саша Ромейко, и вот, пожалуйста, – шестикрылый серафим во всей своей красе. И безумный Оглоблин рисует на его обороте людей, которым явно желает зла.

– Откуда это у вас? – осторожно спросил консультант.

Пациент клиники Усольцева поежился и хмуро ответил:

– Он сам мне дал.

– Кто он?

– Он! Тот, кто умер за нас на кресте. Дал и строго-настрого наказал выполнять его заповеди. Он приходил ко мне и звал с собой. Мы гуляли по улицам. Долго-долго гуляли. На лавочке спал пьяный. Он приказал – убей. И я убил.

– Он был рыжий и молодой? – подсказал фон Бекк, не сомневающийся в своей правоте.

Постоялец санатории торопливо закивал, возбужденно выкрикивая:

– Да, да, молодой! И старый. Он был женщиной! И младенцем. И блудницей. И зверем! У него много лиц. Он вездесущ. Он во всем. И во всех. Я – это он! Вы – тоже он. Он приходил ко мне. Брал за руку. И вел за собой вершить возмездие. И мы карали грешников. Душили их. И оставляли мертвыми лежать на скамьях.

Оглоблин вдруг замолчал и настороженно посмотрел на фон Бекка.

– Вы меня не выдадите? Никто не должен знать о серафиме. Никому не скажете, что тот, кто умер на кресте, дал мне пророческий картон?

– Само собой, я никому не скажу.

Оглоблин снова взялся за рисунок, начав ожесточенно чиркать карандашом и тереть резинкой. Поднявшись со скамейки, фон Бекк пошел прочь. У корпусов его встретил доктор Зарубин.

– Ну что, узнали что-нибудь о Саше Ромейко? Или весь разговор свелся к шестикрылому серафиму? Полагаю, Оглоблин вам похвастался волшебной картинкой.

– Так вы знаете?

– Обижаете. Оглоблин про серафима с первого дня своего пребывания у нас твердит. Недавно стал счастливым обладателем эскиза и сразу же сделался спокойнее. Не думаю, что это именно тот серафим, который путешествовал с Сашей Ромейко на север. Полагаю, что кто-то из сердобольных друзей набросал на картоне нечто подобное и выдал за работу Врубеля.

– А кто из друзей навещает Оглоблина?

– Прежде всего, издатель Гурко. Прекрасный человек, не бросает товарища в беде. Казалось бы, столько лет прошло, как Оглоблин повредился в уме. Родные про него позабыли, а Петр Петрович – нет. Почитай, каждую неделю наведывается.

– Он и содержание оплачивает?

– Больше некому.

– Скажите, а кто вывозил Оглоблина в эти выходные за пределы санатория?

– Да Гурко и вывозил. Забирал на три дня, с вечера пятницы до утра понедельника. Они ездили куда-то на природу.

– Вы не путаете? Может быть, это был Артем Пузырев?

– Я сам сажал Оглоблина в машину Петра Петровича. Правда, в машине находился кто-то еще. Я не заметил кто. Может, и Пузырев.

Фон Бекк задумался и вдруг спросил:

– Господин Зарубин, прошу прощения, если мой вопрос покажется бестактным. Вы сказали, что доктор Усольцев не может меня принять, потому что занят неотложными делами. Не связаны ли эти дела с душевным нездоровьем его жены и дочери?

Заместитель главврача побледнел.

– Мы никому пока не говорим об их безумии. Откуда вам известно? – дрожащими губами вымолвил он.

– Еще раз прощу прощения, если я непроизвольно задел ваши чувства.

– Ради всего святого, скажите, вы видели, что рисовал Оглоблин?

– Их и рисовал. Жену и дочь доктора Усольцева. И желал им сойти с ума. Ну что ж, пойду. Спасибо за радушный прием и занимательную историю.

– Завтра приезжайте навестить мадемуазель Герц.

– Всенепременно буду.

Фон Бекк направился к машине, сел за руль и помчался в управление. В его голове сложилась окончательная картина совершенного в сквере преступления. Убийца, вне всякого сомнения, Артем Пузырев. Дерзкий, наглый пришелец с далекого севера. И фон Бекк будет не фон Бекк, если не изобличит козни рыжего ковбоя.

…В управлении царил хаос. Едва только войдя в здание, Герман тут же услышал раскаты хохота, доносившиеся из кабинета Чурилина. На вопросительный взгляд консультанта дежуривший при дверях вестовой отрапортовал:

– Художник Коровин ворюгу поймал. Сам за шкирку приволок в управление и сдал Василию Степановичу. Теперь над грабителем потешается. Веселый человек.

Визит художника, да еще в такой необычной компании, предвещал нечто интересное. Фон Бекк вернулся в машину, забрал кофр и, настроив в коридоре камеру и вертя на ходу ручку, толкнул плечом дверь в кабинет к Чурилину. И сразу увидел на стуле для посетителей вальяжного господина. Он сидел, развалившись и выставив ногу в модном лаковом штиблете с белой гамашей. Громовые раскаты хохота сотрясали его грузный живот, затянутый в яркий жилет со множеством подвешенных на цепочках брелоков. Брелоки ударялись друг о друга, издавая приятный звон. Ворот белой, небрежно заправленной рубахи был расстегнут, открывая поросшую волосом грудь. Коровин держал на отлете догоревшую папиросу, про которую, похоже, совсем забыл. По-мальчишески, пятерней свободной руки, он то и дело зачесывал назад упавшую на лоб челку и сквозь смех говорил:

– Вы не поверите, господин Чурилин! Я прямо чувствовал в кармане его руку! Ну и мертвой хваткой ухватил вора за пальцы. Какой же ты, брат, мазурик, когда даже в карман залезть толком не можешь?