Вячеслав Демченко - Четвертый бастион [litres]

– Нет. Душа контужена, – пояснил не то ему, не то сам себе Илья. – Мал еще, отойдет. У него остался кто?

– Никого, ваше благородие, – не спрашивая изволения, вздохнул пожилой солдат – тот самый, что собирал в воронке разметанные внутренности. – Они и сами в Севастополе пришлые. Роговы. Санька? – позвал он снова мальчишку, но тот от него только попятился, увидев кровь на манящей ладони.

– Ах, ты… – спохватился артиллерист, торопливо пряча руку в полу шинели. – Ничего. Не извольте беспокоиться, Василий Александрович. Кинем клич по землекопам. Средь них городских много. Приютят.

Василий Александрович кивнул, озабоченно роясь в кармане.

– Вот, отдашь. Если, кто возьмется за опеку, – отчего-то смущаясь, сунул он за пазуху солдату целковый. И поспешил продолжить разговор, начатый еще в катакомбе, откуда они с Ильей только вышли, когда случилось происшествие, сколь драматическое, столь и обыкновенное для их бастионных будней. – Уверен, неприятель не заметил, что рукав к мине мы отрыли заново после взрыва заряда, – приглашающим жестом указал «обер-крот» на хлипкую лесенку, ведущую к пушечным дворикам наверху подлинной крепостной стены, сложенной на одной только глине и как будто усердием гигантских муравьев. – Так что, в случае чего… – Мукомолов со щелчком разложил складной монокль. – Бери курс на огни бульварной батареи и уже в саженях десяти за французской параллелью всенепременно ухнешь в воронку. Ни с чем не перепутаешь, – упредил он возражение Пустынникова на тот предмет, что воронок на ничейной земле более чем предостаточно.

– Это даже не воронка, но провал, как при оползне. Да вот сам взгляни… – передал Мукомолов трубу.

Действительно, пробежав панорамным глазком в черной оправе по язвам воронок и бурым лишаям горелой травы, уже на подходе к неприятельской линии, Илья почти сразу обнаружил место, где земля осела почти правильным кругом. Здесь даже трава как ни в чем не бывало тщилась зеленеть, несмотря на ежедневные огненные бури и смерчи. Тут саперы русского «обер-крота» упредили французский подкоп в самом начале.

– Видишь брошенную бочку с нашей стороны? – толкнул Илью в бок приятель.

Тот кивнул.

Трехмерная [103] Объемом в три обычные «мерные» бочки. бочка с железным вертком в пузатом боку стояла с краю провала. Видимо, водовозка, совершенно негодная к дальнейшему употреблению – рассевшаяся, щелястая, в дырах…

– И дна у нее нет, – многозначительно заметил Василий Александрович.

– Бездонная бочка… – задумчиво протянул Илья. – Под самым носом у неприятеля. И как не заподозрили?

– Ну почему же? – пожал плечами штабс-капитан Мукомолов. – Заподозрил один их капрал.

– И что?

– Ну что… Он в бочку: «ку-ку?» И ему оттуда: «ку-ку!»

– Скажешь потом, как с мальцом обойдется, – прощаясь, попросил штабс-капитан Пустынников штабс-капитана Мукомолова, тоже отчего-то испытывая неловкость.

– Непременно. Я его из виду не выпущу, – энергично кивнул Василий. – А коли со мной чего, так ты тоже… – видимо, также не слишком склонный до сантиментов, «обер-крот» раздраженно махнул рукой: – Ну, хоть убедись, что ли? Что с ним все ладно…

Кажется, его погружали в кипящую смолу, огненная жижа дошла уже до бедер, и едва удавалось сопротивляться настойчиво сонливой силе, тянущей на дно адского котла, держаться за раскаленную медь краев мокрыми от пота руками…

«Вот уж никогда не подумал бы, что ад выглядит так скучно, даже хрестоматийно», – остекленевший зрачок лейтенанта Мак-Уолтера отражал только тусклый огонек масляной лампы в ногах, но видел он куда больше, чем можно вообще увидеть глазами.

Мрачные призраки, разлохмаченные красным заревом лампы – света, которого на самом деле едва хватало, чтобы высветить деревянное изножье кровати, – кружили вокруг его смертного одра. Их зловещий шепот отзывался в голове колокольным гулом, слов не разобрать, да, собственно, и незачем. Перечень своих грехов Рональд и без того знал почти наизусть, хоть список и оказался бесконечным, он разворачивался в памяти свитком без конца и края. Только плыли не строки даже, а одни только заглавные буквы колючим готическим шрифтом, дальше и так было все ясно…

«S» – безусловно, Сатана, с которым он заключил договор, в бешенстве распахнув двери кабинета лорда Рауда. И предмет-то договора был пустячный – за сомнительное удовольствие присутствовать при кончине графа в качестве мужа его дочери, в окружении ненавистно-рыжих, тайно зевающих внуков, а вот на тебе…

«D» – Дитрих, немец, которого он оставил одного в зимовье Клондайка с четвертью мороженой оленьей туши, прихватив остальные три, и все спички, и так и не вернулся за ним, как обещал.

«F» – конечно же, Фифи, валявшаяся у него в ногах, когда он сухо отсчитывал ей пять фунтов на содержание ребенка от Джона, хотя не хуже Фелиции знал, что Джон тут решительно ни при чем.

«G»…

Его довезли только до французского госпиталя в самом устье Делагардиевой балки близ английской железной дороги, откуда и надеялись при случае отправить в Балаклаву. Но пока случая не представлялось – вагоны слишком долго разгружались от бомб и ядер на батарее Ланкастера, и демоны в забрызганных кровью фартуках обсуждали теперь, что делать с шотландцем. И, видимо, ничего умнее не могли придумать, кроме как осмолить его тушку, а там, глядишь, и присолить запеченные раны, чтоб не протух при доставке.

Поэтому Рональд, хоть и запнулся надолго на литере «N», благополучно дошел и до «М» и уже нисколько не удивился, сразу же увидев Мэри.

Она показалась в дверях больничного барака как падший ангел. Причем только что падший. Из-под широких рукавов ротонды еще выглядывало ангельское оперение кружев, но полы серого суконного платья были в рыжих узорах грязи, будто у ног ее разорвалась бомба. Лица Рональд не мог рассмотреть толком, оно расплывалось, будто он видел его через бутылочное стекло. Но живо представлял себе, как сейчас дрожат ее поджатые губы, как нервно, тонкими дрожащими пальцами она заправляет под капор непослушную белую прядь. Беспомощно оглядывается и снова всматривается в него расширенными глазами, серыми, как перламутр речной раковины.

И перед ней, перед его волшебной Мэри, этим феерическим видением, озарившим дощатую утробу палаты – этой клоаки, полной смрада и гноища, проклятий и зубовного скрежета…

Он был, само собой, бесконечно виноват.

Хотя, чем именно, что было преступного в его любви, как он думал до последнего момента – искренней и даже самоотверженной, – Рональд понял, только когда расслышал сквозь медный гул в голове, каким-то внутренним, внезапно обострившимся, слухом – знакомые, хоть и изрядно исковерканные французским произношением, слова доктора.