Вячеслав Демченко - Четвертый бастион [litres]

– Русский офицер? – почти потребовал офицер Бамбл продолжения.

– По крайней мере, так рассказала наша вивандье… – пожал плечами оператор.

«Русские офицеры… – сегодня сыщик уже слышал о них от пройдохи Фэнтона. – Конечно, вероятность, чтобы они что-то знали о лейтенанте Мак-Уолтере вообще, не говоря уж о сокровищах у него за пазухой, ничтожна, но… Других русских офицеров судьба не предлагает, так что воротить носом не приходится».

Стол был накрыт вполне изысканно, да и прислуживали не денщики по русскому обыкновению, а явно привезенные из Европ ливрейные официанты.

Но, мельком глянув в угол столовой, Илья невольно улыбнулся в соломенные усы: там, в ящике, отливали оловом вскрытые банки консервов, желтели багажные корзинки на керамических бутылях вин, виднелись торговые и правительственные гербы фаянсовых банок со специями и marmalade dundee. Изобилие было сплошь привозным.

– Знаете, господа, от кого в последний раз парижское общество слышало о свободах и конституции в России? – сделал многозначительную паузу полковник морской пехоты де Сале, бросив в руки лакея свой черный кабан. И продолжил, только дождавшись внимательно вытянувшегося лица последнего из тех, кого занимало больше содержимое корзины, присланной главнокомандующим…

Главная квартира была не так уж далеко, так что в дощатый барак, отличавшийся от прочих подобных сооружений разве что порыжелой побелкой да грубым фронтоном с надписью: Sauf le personnel! [105] Только для персонала! ( фр. ) , корзину пеше доставил вестовой.

– От русского императора Александра! – поднял фужер богемского стекла граф де Сале.

– То-то он и вернулся из Европы с аракчеевским арапником, – ответно поднял свой бокал Пустынников.

Уяснив любовь французов к эффектам, Илья не упускал случая подыграть, но выходило все как-то… снисходительно, что ли? Или так, что собеседник невольно хмурился, вот как полковник де Сале сейчас, сжав длинный рот и мучительно соображая, кто был таков Аракчеев, «хотя из арапника уже следует…»

– Будьте последовательны, господа, – живо обернулся журналист парижской «La Presse», вынув из нервических губ фарфоровый мундштук трубки. – Что толку поучать наших русских друзей сословному равенству, если не далее как сегодня я наблюдал в Камыше, как нещадно порют кошками свободного гражданина Франции его сограждане?

– Должно быть, еще более свободные, – не преминул вставить щуплый старичок-артиллерист со старомодным коком седых волос над морщинистым лбом – граф Петильон, майор и, судя по «консульскому» [106] Первый, учрежденный Наполеоном, соответственно, Первым, орден Почетного легиона с надписью: «1-й консул…» 19 марта 1802 года в честь не столько первых побед будущего императора, сколько заключения Амьенского мира, предотвратившего неизбежную войну с нынешними союзниками – англичанами. еще ордену Легиона, участник революционных войн. Оттуда, должно быть, и запоздалые либеральные веяния.

– Но это армия? – юный су-лейтенант Бертен так возмущенно пожал плечами, что не только встрепенулась золотая бахрома эполета и каштановые кудри на лопатках, но и понятно стало: роль «армейской косточки» удается ему еще не очень. – В армии суровость оправдана, не так ли? – хотел было Бертен хлопнуть по плечу поручика Соколовского, но в последнее мгновение только осторожно коснулся кончиками пальцев.

Слишком уж отсутствующим оказался вдруг взгляд Соколовского, поднятый на него, несмотря на выражение предельного внимания.

– Вон, ваш недавно скончавшийся Император, говорят, и офицеров пороть не брезговал, – попытался еще как-то привлечь внимание поручика молодой Бертен, но его, должно быть, не поняли, потому что ответ Соколовского был просто нелеп:

– Ну а отчего ж нас и не пороть, коли заслуживаем?

Надо признать, что скорбела о покойном императоре Россия совсем немного.

И причины на то имелись, если подумать – дворянскую империю, рассохшуюся от старинного екатерининского наследия до беспомощности, совершенно переставшую справляться со своим государственным назначением, стал приводить в чувство человек, о котором Пушкин сказал: «В нем много унтера и немного Петра Великого». За это поэт был обласкан самой снисходительной личной цензурой героя эпиграммы, но в этой фразе – все правда.

И не только то, что царь-фельдфебель и порядок наводил фельдфебельский. Памятуя розги наставника своего Ламсдорфа, Николай искренне полагал порку отечески полезным наставлением и, случалось, даже благородную смертную казнь заменял иному радетелю свобод позорной экзекуцией. И ладно бы только нижние чины и подлый люд портки снимал! «На правеж» отправляли цвет и опору России – дворянство, правда, только в «беспорточном» своем студенческом возрасте.

Кроме того, повсеместной, как форменный мундир, стала и шагистика, благодаря которой прививалось не столько «чувство локтя», сколько привычка к дисциплине. Все в стране было подчинено дисциплине – самому последнему из талантов русской души! Вот и не любили царя…

А зря – скажет теперь всякий непредвзятый исследователь, ведь нелюбимый царь-фельдфебель, следуя выражению того же Пушкина, был еще царь-инженер.

Не вдаваясь в подробности – именно Николаю I обязана Россия началом промышленной революции. И на то есть цифры, а мы только дадим логический вывод – искоренение «посессионных» фабрик, на которых использовался исключительно дармовой и непродуктивный труд крепостных, положило начало образованию русского пролетариата, невиданному престижу инженерии, а также появлению промышленников, то есть капиталистов по складу ума. Именно царь – искренний противник крепостного права – низвел количество крепостных в империи с 70 до 30 процентов и, кроме прочих свобод, дал разрешение вчерашним крепостным становиться капиталистами. И насколько им это удавалось – скажет всякий исследователь каждой второй меценатской фамилии.

Он изгнал «барство» из армии, расслабленной после триумфа 1812 года, и дал ей первое подобие поистине регулярной. И новую офицерскую касту – разночинцев, вместо «младенческой» дворянской, в которой следовало не столько выслужиться, сколько «досидеться» до отставного чина.

А насчет исправности пресловутой «государственной машины» – впервые при Николае I были введены регулярные ревизии на всех уровнях. Подобной практики ранее не существовало. А впрочем, сошлемся лучше на Ключевского:

«В губернии он разослал доверенных сановников для производства строгой ревизии. Вскрывались ужасающие подробности; обнаруживалось, например, что в Петербурге, в центре, ни одна касса никогда не проверялась; все денежные отчеты составлялись заведомо фальшиво; несколько чиновников с сотнями тысяч пропали без вести. В судебных местах император (нашел) два миллиона дел, по которым в тюрьмах сидело 127 тыс. человек. Сенатские указы оставлялись без последствий подчиненными учреждениями. Губернаторам назначен был годовой срок для очистки неисполненных дел; император сократил его до трех месяцев, дав неисправным губернаторам положительное и прямое обещание отдать их под суд».