Ольга Погодина-Кузмина - Уран. Роман-реконструкция

Узнал Май, что молодой подручный Порфирия Ершик слег на больничку с кожной болезнью навроде чесотки, донимавшей многих каторжан. У Ерша так разнесло копыта, клешни и без того неприглядный аусвайс, что босяки шутили — мол, завел между щек осиное гнездо, чтобы натравить кусачих на нового хозяина.

Также сообщили Лёнечке, что Хрыч, пожилой и преданный Порфирию налетчик, умелец вскрывать ногтем замки и давить людей шпагатом из конского волоса, на днях был найден сидящим в отхожем месте, со спущенными портками и со своей же удавкой на шее.

— Вот и до нас, жиган ты мой красивый, докатилась сучья война, — описывая этот случай, Луков жмурился то ли от юмора, то ли от страха.

Восстания заключенных по лагерям, массовые отказы выходить на работу и неповиновение «черных» положенцев «красному» активу — всё это каторжане обсуждали с мая. На зону шли «отписки»: мрачные перечисления потерь, угрозы предателям, противоречивые советы.

Кум и прочее начальство на общем построении толкали речи — мол, образцовое ИТЛ-1 не допустит бандитизма, анархии и «волынки». Лагерный художник рисовал агитацию. Политические и «бытовики» суетились, писали жалобы в Президиум ЦК, угрожали голодовкой.

Лёнечка же не был расположен голодать. Он прибыл к Порфирию с бутылкой медицинского спирта, палкой сырокопченой колбасы и нежными эклерами в белой коробочке из центрального гастронома. В заначке, которую не шмонал подкупленный цирик, имелся особый подарок смотрящему — два пузырька марафета. Их он получил от Воронцова вместо денег. Что ж, в лагере эта валюта ходит почти как рыжье.

Порфирий Иванович, завидев жигана, не скрыл своей радости. Спрыгнул с высоких нар, расцеловал троекратно в губы. Пахло от него сырым луком и старческим потом, но примешивался и необычный душок, вроде знакомый Маевскому, но подзабытый.

Сидели на верхних нарах Фомич Хромой, Витек-Трясогузка из бывшей свиты Кости-Капитана, еще пара каторжан, с рожами опухшими и помятыми после дневного сна. Из верных Порфирию разбойников сохранил здоровье и жизнь только могучий Камча, по обыкновению угрюмый.

Закусили, выпили. Порфирий со слезою помянул Хрыча — мол, помер кореш посреди полного здоровья, без нужного почета и блезира. Так что нет у положенцев больше причин видеть черного урку Голода живым на белом свете.

За то время, что Лёнечка был под расконвоем, Царь-Голод два раза куковал в ШИЗО, хлебнул трюмиловки от надзирателей, был переселен в БУР, особо охраняемый барак, но с принципами не расстался. Он по-прежнему сидел в отрицалове, не выходил на работу даже для видимости и не подчинялся ничьим приказам.

Новый начальник колонии вместо того, чтобы вернуть строптивого каторжанина в колымский край на особый режим, тешился пригнуть его характер.

— Моего трюмилова не видал. Хребет сломаю твари, — шипел Камча.

Порфирий наклонялся к Лёне. Пояснял, что вызван был жиган в помощь корешам для исполнения необходимой мести, план которой вызрел в голове пахана и скоро будет объявлен.

Поминали за выпивкой и арест Берии, не заимевшего уважения среди бродяжного народа несмотря на то, что «очкастый нарком» по факту был инициатором недавней амнистии и секретного указа о запрещении мер физического воздействия к арестантам — то есть избиения и пыток. Фомич уверял, что Сталин помер не своей смертью, а вроде отравил его Лаврентий своей секретной радиацией.

Приблатненный шпаненок из нового пополнения где-то отнял газету и громко зачитывал под визг и вой босяков, подтянувшихся к нарам смотрящего. Сладко было слышать уркам, как товарищи из Политбюро костерят всесильного маршала — клоп, пигмей, авантюрист, фашистский заговорщик, продажная шкура. Выходило, что и в кремлевских кабинетах по-волчьему грызут друг другу глотки.

Май пел, свистал, плясал для общества, пока дневальный не устал кричать «отбой», а заглянувший пупкарь не пригрозил вызвать автоматчиков с собаками. Спать легли веселые, пьяные. Во сне Лёнечка снова видел бесстыжую девку, она трясла животом и белыми грудями, манила его. И только под утро пришлось вспомнить, что во время сна в бараке клопы впиваются, как черные раки.

Назавтра по роте был назначен банный день, и Лёне, хоть он чистый после бесконвойной жизни, пришлось за остальными тащиться в помывочную.

Зимой блатной народ в баню не загонишь, но летом, когда начинается духота и кожный зуд от липкого пота, многие идут в охотку. Даже Порфирий, который баню не любит от убеждения, что мыльная вода смывает с тела каких-то полезных микробов, и тот собрал узелок с постиранным чушками-прачками бельем, велел достать кусок земляничного мыла, которым особливо дорожил.

Пупкари для облегчения своей жизни в предбанник набивают сразу тридцать-сорок человек. Пока голые жмутся по лавкам, одежду отправляют в дезинфекцию — прожаривают в баках от насекомых. В углу два цирюльника скребут головы, подмышки и лобки, в угол сметают клоки волос. В другом углу баклану с распаренной рожей кольщик доводит хвастливую картинку — карты, бутылка, голая маруха и надпись: «Вот что меня сгубило».

Лёнечка стащил штаны, прыгая на одной ноге. Дал леща молодому раззяве за то, что под босые пятки ему выбил из носа соплю.

— Гляди, куда харкаешь!

Фомич, Трясогузка, Луков теснились возле Порфирия, поглядывая вокруг. Камча разминал шею, надувал могучие бицепсы, точно боксер перед боем. Прошел слух, что именно в бане Голод и его пристяжные получат заслуженную кару за гибель Хрыча, и многие ждали кровавого развлечения.

Однако Голод не появлялся. Толкались в очереди к цирюльникам какие-то бугаи, вроде бы замеченные в его окружении. Шестерил перед ними беззубый Костыль, бывший положенец, пойманный на крысятничестве и потерявший все блатные привилегии.

— Пойдем, Лёнечка, намылишь мне спинку, — проговорил Порфирий, видимо устав от ожидания. Он начал снимать белье, и Маевский невольно отметил, что синее от наколок тело пахана уже отмечено признаками старческой дряблости.

Зашли в помывочную, где стоял густой пар. Трясогузка вытолкал нерасторопных мужиков, из которых не все успели обмыться и выбегали в предбанник с грязными разводами мыла на рожах. Картина эта немного развеселила блатных, смех разрядил обстановку. Внесли две шайки кипятка, Лёнечка сунулся под кран с холодной, завертелся, радостно взвизгнул от обжигающей свежести.

Порфирий Иваныч подозвал, прилег на полку. Камча уважительно понюхал кусок земляничного мыла и передал Лёнечке. Жиган, не испугавшись фамильярности, зная, что в бане разрешено, уселся сверху на пахана, начал с силой разминать, намыливать дряблую спину.

Запотелое окошко, сквозь которое в помывочную пробивался свет, вдруг кто-то закрыл снаружи телогрейкой. Огромная тень возникла из пара.