Ольга Погодина-Кузмина - Уран. Роман-реконструкция

— Надень валенок на шею! — крикнули страшно, и Лёня услышал рядом громкий хруст позвонков.

Привстал на полке смотрящий. Хлопнула дверь, окно осветилось, и растерянные каторжане, расступаясь, увидели, что в мыльной грязи на полу бьется в последней агонии могучее тело Камчи.

Порфирий слетел с полки к умирающему.

— Камча, Камча! Детенок ты мой! Да какая же сука?.. Да кто же посмел?!.

Изо рта умирающего лезла кровавая пена, глаза выпучились, кишки опоржнились с треском. Пахан завыл, расцарапывая себе лицо.

— Ля-ярвы! Су-у-уки! Урою тварей! Глотку порву!..

Зашли вертухаи с винтовками, уважительно, но твердо отстранили Порфирия, осмотрели тело. Тут же провели разбиралово.

Вылез Костыль, утверждая, что он главный свидетель. Божился, что Камча сам упал на мыльном полу и ударился головой об лавку — мол, видел своими глазами. Спорить было не о чем, труп унесли. Пока никто не глядел, Лёня успел еще облиться остывшим кипяточком из шайки.

По дороге в барак блатные негромко переговаривались, обсуждая происшествие. Не было сомнений, что шею Камче свернули пристяжные Голода, может, и сам Циклоп. Расправа была задумана и подготовлена так дерзко, что соратники смотрящего не скрывали своей растерянности. Порфирий шагал молча, играя желваками, крепко обдумывая свою беду. Подходя уже к двери, рядом с которой курил надзиратель Котёмкин, пахан глянул на Лёнечку, выедая взглядом нутро:

— Май, ты-то рядом был, что видел?

— А ничего, Порфирий Иваныч. Я ж вам спинку намыливал, на Камчу не глядел.

— Как же так выходит, Лёня? Костыль, гниль подшконочная, сильно зрячий оказался, а ты ослеп?

В другое время Лёнечка начал бы оправдываться, юлить. Но теперь не захотелось, смолчал. Он снова почуял кислый душок, который услышал, возвратившись в барак. Запах этот был ему знаком еще с блокады и никогда не обманывал. От Порфирия пахло скорой смертью.

За поминальным ужином Порфирий всё сокрушался, сыпал на воздух пустыми угрозами, придирался с вопросами — мол, как же так, не видали, не слышали ничего? Лепшего кореша не сберегли? Сквозило недоверие в старческом голосе. Фомич Хромой заварил в кружке крепчайшего чифиря, подал пахану. Принесли откуда-то бутылку водки, самой дешевой, с резким запахом сивухи.

Когда Лёнечка спрыгнул с нар до параши, Луков улучил момент и шепнул ему:

— Поклонишься Царь-Голоду?

— Не дурак, сам догадался.

— Чифиря не пей.

С отбоем вырубили свет в бараке, мужики и блатные расползлись по нарам, захрапели. Лёня лежал рядом с койкой смотрящего и слушал в темноте обрывистый присвист его дыхания. Чего-то ждал.

Вспомнил, как умирала мать. В темноте незнакомая женщина вошла, молча села на кровать. Смерть была эта женщина, и мальчик принимал в себя ее молчание, пил тишину, как молоко. Сердце его тогда застыло, как от ледяного поцелуя. Наутро проснулся, убил и съел горячую крысу, ожил и ушел из дома, так ни разу не взглянув на покойницу.

Он продолжал жить ловко, весело и буйно, но сердце его осталось мертвым и с тех пор могло слышать молчание Смерти, как собственный голос.

Сердце слышало, что Порфирий начал умирать.

Около полуночи смотрящий поднял голову и осмотрел барак.

— Муторно мне что-то. Лёня, помоги…

Май закрыл глаза, делая вид, что спит.

— Эй, Фомич, Трясогузка! — сипло крикнул смотрящий. — Зовите лепилу, худо мне!

Барак молчал.

— Что же вы, суки?! — Смотрящий нашел в себе силы сесть и даже приподняться на ноги. — На что решились? Да я же вас живьем сожру!

Он упал, пополз между нарами, хотел схватить Лёнечку за ногу, но тот ловко прыгнул на верхний ряд, затаился.

— Лёня, помоги! Ты же мне как сын… Я ж тебя как падлу опущу! В парашу головой! Витя, Фомич, хватайте его…

Ответа не было.

Изрыгая проклятия, Порфирий полз к умывальнику, сдергивая с нар матрасы и хватая арестантов за ноги. Те молча отбивались, лезли наверх. Страх сгущался над головами, обретая вещественную плотность. Чушки начали по-бабьи подвывать.

— Пить, пить, жгёт нутро! — хрипел Порфирий, пытаясь выблевать отраву, но не имея для этого сил.

Вдруг в проходе поднялся Фомич. Он взял Порфирия под мышки, подтащил и уложил на нары. Проговорил рассудительно и строго:

— Чего орешь, сука старая? Если ты вор, так помирай правильно, как вору положено. Зубы не заговаривай.

Порфирий замолчал на время, но после начал бредить. Он жаловался на сильную боль, огнем разрывающую внутренности. Звал Камчу и каких-то прочих, неизвестных Лёнечке корешей, которые, по всей видимости, явились смотрящему из своих могил.

Ночь была страшная, будто и правда со всех сторон повылезли мертвецы и на разные голоса хрипели, выли, сыпали ругательствами. Порфирий уже не мог кричать, его дыхание сделалось шумным, тяжелым, с присвистом — видно, легкие продырявил крысиный яд, подсыпанный в чифирь. Между ругательствами умирающий поминал и нынешних сотоварищей, чаще всего Лёню, будто тащил за собой.

Барак не спал. Дневальный подходил пару раз к нарам и возвращался на свое место. Всем хотелось, чтоб дело поскорее кончилось. Луков и Трясогузка подлезли к Лёне и начали подбивать его придушить смотрящего подушкой, а то вдруг оклемается к утру. Тогда им всем несдобровать. Из больнички Порфирий мог разослать отписки по лагерям.

Лёня до того исстрадался, слушая вой старика, что уж подумывал и правда навалиться, заткнуть поганый рот рукавом телогрейки. Но удерживал себя — Фомичу легко, он свое отжил; да, видно, много посулили, раз подписал себе приговор, повесил на шею убийство вора-положенца. А Лёнечке хочется еще поесть и выпить, попортить девок на забаву, погулять на земле, а не ложиться к ней в нутро.

— Суки, твари рваные… Лёня, помоги… ты ж меня убил! Всех с собой заберу… Дружки сердечные… Будьте вы прокляты во веки вечные! — прохрипел Порфирий напоследок и, будто проваливаясь прямо в ад, крикнул: — Жгёт, жгёт меня огонь!

Фомич Хромой подошел, поправил сбившуюся койку и закрыл покойнику глаза.

Наутро замначлага по режиму сам пришел в барак составлять протокол. Фельдшер задрал на трупе исподнюю рубаху, глянул на раздувшийся живот, на черные пятна под татуировками, поднял пальцем веко и констатировал сердечный приступ. Родных и близких у Порфирия не оказалось, пустых разбирательств никто не хотел.

В тот же вечер после поверки Голый Царь устроил церемонию присяги. Собрал по зоне всех блатных по мастям и предложил принять черную веру, а с ней отрицалово режима и клятву верности Первому Закону уркаганов — на тюркском наречии «волчья голова». Лёнечка вместе с прочими опустился перед Голодом на одно колено, поцеловал нож и повторил клятву.

— Теперь на зоне будет наш порядок, — объявил Циклоп.