Валентин Лавров - Тайны двора государева

Ни с чем не сравнится документ, несущий аромат ушедшей эпохи и абсолютную достоверность! Вот что записал знакомый нам современник Петра Великого академик Яков Штелин со слов государева лекаря Паульсона: «Летом 1724 года болезнь открылась еще сильнее с запором мочи и с нетерпимой болью. В сей крайности Государь был вынужден сказать лейб-медику Блументросту о своей болезни и о лекарствах, которые принимал прежде. Блументрост сразу же усмотрел опасность, но не осмелился единолично лечить великого монарха. Он просил, чтоб призван был на помощь к нему доктор Бидло…»

Итальянец Николас Бидло был приглашен Петром в Россию еще в 1702 году. Целых тридцать три года (!) он возглавлял Московский гошпиталь и Медико-хирургическое училище, «оказал России великие услуги» (заметим, что в историю медицины вошли несколько Бидло — отец Николаса Годфрид и брат Ламберт. Все они были замечательными медиками).

Позвали еще одного чужеземца — знатного английского хирурга Горна.

Консилиум решил: «Делать операцию на мочевом пузыре».

Хотя ругаем иностранцев и их порядки, а здоровье и жизнь государей из века в век только их ручкам драгоценным доверяем.

Настал день, когда весь царский дворец тревожно замер: «Государю будут брюхо резать, страсть какая!»

Наркозом стал стакан крепкой водки. До начала операции Петр держался мужественно. Приняв «наркоз», он выкурил трубку, сбросил одежды и растянулся на операционном столе.

Тридцатидвухлетний Лаврентий Блументрост, тоже выходец из семьи знатных медиков, родившийся в Москве, которому спустя год с небольшим предстояло стать первым президентом Российской академии наук, смазал спиртом живот государя.

Здоровяк аптекарь Лингольд удерживал пациента за плечи, ноги были загодя привязаны к столу. Изголовье по приказу государя подняли: он пожелал посмотреть ход операции и свои внутренности.

Горн перекрестился и сделал скальпелем первый надрез чуть больше двух вершков — над лонной костью. Бидло вскрыл кожу и расширил надрез крючками.

Государь, вцепившись в руки Паульсона и Лингольда, заскрипел зубами, застонал, пытаясь удержать крик, силясь не вскочить, не разметать лекарей.

Горн обнажил мочевой пузырь, тампоном стал убирать гнойные затеки. Петр изумленно охнул, округлил глаза, разинул рот:

— Ax, невмоготу… Госпо-оди, прости! Преставлюсь сей же час…

Горн вскрыл скальпелем мочевой пузырь, начал вставлять катетер.

Завыл дико государь, заскрипел зубами, перемалывая их в крошку. На круглом лице, враз посеревшем, ввалились щеки, перекосило на сторону рот. Дико заорал он вдруг, стал звать стражу, посылая проклятия на головы своих спасителей-врачей. Лицо его омочилось обильными слезами, из прокушенной губы заструилась кровь.

Может, теперь он понял, на какие муки посылал своих рабов, чаще всего без всякой вины их? Может, теперь уразумел, что чувствовали те тысячи и тысячи несчастных, которых по его царскому произволу подтягивали на дыбе, крушили ребра?

Во всяком случае, Блументрост отчетливо услыхал слова, похожие на детскую просьбу прощения, выдавленные шепотом уже обессилевшего, терявшего от боли сознание государя:

— Господи, больше… никогда… никого… мучить… не буду!

Операция прошла блестяще. Урины, смешанной с кровью и гноем, вышло с большой пивной стакан. Несколько недель Блументрост ни на час не отходил от государева ложа. Паульсон и Лингольд ставили больному припарки и клистиры.

В сентябре, как записал во врачебном журнале Блументрост, «боли прекратились, урина выходила без препятствий».

Государь ожил.

Деятельная натура государя изнемогала, но теперь от безделья: Блументрост запрещал выходить из дворца.

Петр, осунувшийся, отощавший и побледневший, водку больше не пил, лишь мерил свой рабочий кабинет длинными ногами и сосал короткую трубку.

Наступил октябрь.

Однажды государь приказал Трубецкому:

— Приготовь-ка, братец, яхту, мы с тобой подышим морским воздухом. Денек зело славный: тихий, солнце вовсю греет! Да скажи, чтоб команда была в сборе, пойдем к Шлиссельбургу, а затем осмотрим, как канал на Ладоге тянут. Далеко, поди, ушли, пока я валялся? Гене рал Миних рапорты бодрые шлет, а как на деле? И при кажи Блументросту, чтоб с нами на яхте отправлялся… На всякий раз!

Лекарь, услыхав приказ, рухнул в ноги:

— Государь, не пущу, отмените свое предприятие. По года нынче переменчивая, ветер сырой…

Царь отмахнулся:

— Возьми, Лаврентий, необходимые лекарства и Паульсона. А то, сидя под образами, все мы уже паутиной покрылись.

Путешествие длилось несколько дней. Побывал государь и в Новгороде, и в самый дальний конец Ильмень-озера сходил, и в Старую Руссу наведался, где осмотрел ремонт соляных варниц.

5 октября, когда погода переменилась и ветер гнал резвую волну, сильно качавшую яхту, государь вернулся восвояси.

Но он приказал пройти мимо Петербурга, к Лахте. При этом весело смеялся над лекарями:

— Кто лучше ведает, что полезно для моего здравия? Вы речете «клистир», а я вам говорю: вода и свежий ветер морской. Видите, как я поздоровел?

И впрямь, государь выглядел бодрым, отлично спал, много и с аппетитом ел. Но не ведал он, что смерть уже приблизилась к нему…

Надо было так случиться, что попался государю бот, шедший из Кронштадта и севший на мель, ибо был сильно перегружен: на него набили, как сельдь в бочку, два десятка матросов и солдат. Сколько ни тужились, они не в состоянии были сняться с мели. Петр озабоченно посмотрел на вечереющее небо, на крепкую волну и покачал головой:

— Ночью, полагаю, шторм случится, все сии несчастные утопнут. Надо спустить шлюпку и помочь им…

Но посланные людишки бот с места тоже не сдвинули.

Тогда государь перекрестился и опустился по пояс в холодную воду.

Удивительно, но бот, подталкиваемый государем, все же поддался и вышел на глубокую воду.

…В ту же ночь у государя начался озноб и сильные приступы лихорадки. На другой день он вернулся в Петербург совсем больным и вновь слег.

Наш мир — сплошное чудо. Заглянув в смертную пустоту, пережив страшные мучения, государь, казалось, переменился сердцем. Он уже никого не посылал в пыточный застенок, не приказывал распластывать на эшафоте. Вся прошедшая жизнь более не казалась ему величавым подвигом, но сплошным преступлением перед людьми и Богом.

Другим чудом было то, что тяжкая болезнь вновь стала отступать. Государь почувствовал себя столь хорошо, что порой выходил на прогулки в саду, катался в коляске по возникшему на гнилом болоте и человеческих костях волшебной красоты городу — Петербургу.