Валентин Лавров - Тайны двора государева

Меншиков глухо сказал:

— Палач, пытай! Светлое Воскресение? Так грех на себя беру. Правду во всякий день ведать угодно Богу.

Из-за дыбы вышел низкорослый безлобый человек с громадной челюстью, одетый в длинную, ниже колен, кумачовую рубаху. Он протянул руку к мужичишке.

Тот расширил зрачки, побежал, побежал от него на коленях, зажался в угол, по дороге разлив ведро с водой, которой окатывают пытаемых, когда те совсем обесчувствят.

Палач выволок мужичишку из угла, тряхнул за подмышки, поставил на ноги, завел руки за спину. Широким кожаным ремнем связал запястья, перебросил длинный конец за высокое, укрепленное под потолком бревно, напружинясь, начал тянуть ремень к себе.

Заскрипел блок, руки стали выворачиваться.

Охнул мужичишка, втягивая живот, вставая на цыпочки, а затем дико захрипел, выпучивая глаза, когда руки вышли из суставов.

Меншиков с ласковостью спросил:

— Ну, кто письмишко дал тебе?

Широко разевая рот, мужичишка простонал:

— Не давал… никто… А повсеместно говорят… де… не по закону царица… правит.

Меншиков дал знак палачу. Тот опустил мужичка на пол, опрокинул ему в рот стакан водки. Мужичишка блаженно прикрыл веки.

Меншиков опять нестрого спросил:

— А кто должен по закону?

— Царевич малолетний Петр… Еще врут, что Меншиков-пирожник вознесся выше всех царей.

Меншиков вздохнул, печально покачал головой и с кислой миной молвил:

— Сей лай мы уже слыхали! — Повернулся к судьям: — Как Светлая неделя пройдет, так сразу же вздернете его прилюдно. И нынче же допрашивайте тех, кто внимал его воровским речам. Тем рвать ноздри, резать язык, клеймить на лбу «вором» и — в соляные рудники.

Судьи с рабской покорностью наклонили головы.

Уже на другой день подьячие на всех углах выкрикивали: «Того, кто поможет открыть писавшего противные письма, ждет награда в тысячу рублев, а окромя того, коли это холоп или слуга, будет освобожден из крепости, а коли сию важную услугу окажет человек чиновный, то, сверх денег, будет повышен в должности. За укрывательство вора, равно как и за участие, виновные будут преданы казни смертной».

…Толпы любопытных завистливо вздыхали. Они ежедневно часами простаивали возле наградных денег, которые были положены на масляных фонарях: возле церкви Троицы на Петербургской стороне, а другая тысяча — близ церкви Исаакия.

Шли бесконечные предположения: «Куда денет такой несметный капитал тот счастливец, которому он достанется?»

Раза три-четыре желающие получить деньги кричали «Слово и дело», и каждый раз быстро выявлялась их ложность. За что заявители и были нещадно биты.

Истинных виновных так и не отыскалось.

Меншиков ходил как бешеный. Из своих денег уже на третий день он премию поднял до двух тысяч, но — без полезного результата.

И был обнародован новый указ: «Коли виновные сами не объявятся и вообще отысканы не будут, то предать их церковному проклятию».

Людишки, услыхавшие о таком страшном наказании, цепенели от ужаса, а в душе сочувствовали преступнику: не бывает власти, которая была бы мила народу.

Какую ночь подряд светлейший не мог сомкнуть глаз: подметное письмо его тяготило нещадно. Он ведал, что против него много ропота в народе, но приписывал все злоязычию дураков и проискам противной партии. Были и бунтовские против него письма, но в них почти в одних и тех же выражениях и словах повторялось, что он заставил императрицу нарушить закон престолонаследия. Царапали людишки малограмотные, в делах дворцовых несведущие.

Теперь же все было иначе, и Меншиков, вновь придя к императрице, рассуждал:

— Слог, слог-то каков! Ну что тебе Авраамий Палицын или сам Стефан Яворский. И знает, душегуб, многое тайное…

Екатерина горько усмехнулась:

— Это что, хочешь меня ядом извести? Меншиков возмутился:

— Нет, сие как раз поклеп, жаждут нас с тобой раз ладить. Вор где-то рядом находится, и на сем противном сочинении он не остановится, за каждым шагом следить станет. — Сжал кулаки, унизанные бриллиантами. — Нет врага у меня худшего…

Перекрестился, горько вздохнул, выпил чарку померанцевой и закусил кулебякой с семгой.

Уже какой день верный человек светлейшего, бывший государев денщик Иван Трубецкой, обходил приказы, коллегии, канцелярии, Сенат, проглядывал все, что было написано пером. Искал сходную бумагу, почерк, чернила.

Бумага подметного письма была редкая, дорогая — китайская, белая, с мелкой сеткой верже. Почерк — аккуратный, четкий полуустав округлой формы, каким мало кто умел писать, — буква к буковке.

Трубецкой уже третью неделю каждый вечер докладывал:

— Никто, светлейший, письма такой руки и бумаги в глаза не видел! А уж нынче работа всех писцов и дьяков известна. Лейтенант Божко всех перешерстил. Бояр тоже удалось проглядеть почерк руки, врагов наших — герцога Голштинского, Девиера, Голицына, — нет схожести…

Меншиков строго вскидывал очи:

— Ищи! А то с самого взыщу — небо с овчинку по кажется.

А тем временем в базарный день на Морском рынке новая воровская эпистола обнаружилась. Прежде чем стража подметное письмо арестовала, многие, видать, с ее бунтовским содержанием познакомились — весьма зачитана была, края от пальцев залоснились.

Но бумага и почерк были теми же, а Меншикова уже прямо «похитителем самодержного скипетра» называли, упоминали о его войне с Сенатом, который «отвергает гнусный, полный пагубы и разорения для России деспотизм князя-пирожника».

Было и бесстыдное посягательство на величие государыни.

Сочинитель красочно сравнил «мариенбургскую пленницу» с растением вьющимся, которое «обвивалось вокруг могучего ствола. Но коль скоро великан-дуб пал, то и продажная блудница вновь вернулась к своему ничтожеству прежнему».

На этот раз схватили девять людишек и бросили на пытки в застенок.

Стало ясно: наглость такая возможна лишь потому, что у противников власти заговор уже созрел.

Меншиков, полный тревоги, решил малость развеяться.

С полгода назад он уговорил государыню принять в число камер-фрейлин молодую свою наложницу Анну Зонеберг.

Это была веселая разбитная девица, ни на мгновение не погружавшаяся в печальные мысли, скользившая по жизни, как солнечный луч по водной глади. И притом она была необычно начитанна, кроме русского и немецкого языков, владела французским.

Встречаясь с Анной, Меншиков наслаждался и любовью, и покоем. Как ни с кем другим, именно с этой красавицей, лежа под шелковым балдахином, был откровенен.

На этот раз обоими было выпито много вина, ласки девицы казались особенно жаркими.