Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Азеф сделал вид, что ничего не знает:

— Вот как! И что-нибудь нашли?

— Нашли пачку «Революционной России», это второй номер, отпечатанный в Финляндии. В пачке тридцать экземпляров. Я ее положила в книжный шкаф, во второй ряд, заставила книгами и, вот истинный крест, забыла думать о газетах. А полицейские нашли. И еще кто-то донес — с этого все началось, — что я дала Чепику пять тысяч рублей на приобретение динамита и оружия. И динамит якобы предназначался для покушения на государя… — Женечка опять разрыдалась.

— Но вы на свободе, это уже хорошо!

— Меня продержали целую ночь в участке. Потом приехал заведующий Особым отделом Ратаев, допрашивал.

Азеф напрягся:

— И что вы показали?

Женечка капризно надула губки:

— Что я могла показать? Я никогда не скрывала своих взглядов. Сказала все, как было: «Революционную Россию» передал мне Аргунов — для распространения, а деньги я давала Чепику, который говорил, что это «для помощи детям сосланных революционеров». А что выяснилось? Оказывается, что это для покушения на самого государя. Если бы я знала, разве я пошла бы против государя, с которым я знакома, я два раза была на царских приемах в Зимнем дворце. Я все это объяснила Ратаеву, он записал в протокол и дал мне расписаться.

Азеф ужасно огорчился. Из-за показания глупой девчонки теперь рушилась вся его, Азефа, стратегия отношений с Аргуновым: после таких показаний надо обязательно того арестовывать, а кто будет протежировать его, Азефа, руководству партии? Ведь все это уже обсудили в охранке, Ратаев согласился, что нельзя пока арестовывать Аргунова, и на тебе.

Азеф принял простое решение. Он строгим тоном сказал:

— Вас отпустили, и это здорово, это означает, что не все потеряно. А насчет Аргунова вы зря показали, ведь вы, Женечка, его на каторгу отправите. Неужели не жалко?

Женечка растерялась:

— На каторгу? За такой пустяк?

— Нелегальщина — это не пустяк. Изготовление или хранение подрывной литературы на первый раз — ссылка, а на второй — каторга. Аргунов уже был и в ссылке, и на каторге. А он совсем больной человек, у него легкие слабые. Неужели вы желаете его смерти?

Женечка перекрестилась:

— Ужас какой, господи прости!

— Да и вас могут посадить в тюрьму.

Женечка изумилась:

— В тюрьму? За что? За то, что я давала свои деньги, чтобы империя стала еще лучше? Чтобы демократических свобод стало больше? За это сидеть в тюрьме? — Она с мольбой и надеждой посмотрела на Азефа. — А что теперь делать?

— Надо завтра с утра пораньше ехать в охранку.

У Женечки от удивления округлились глаза.

— В охранку? К Ратаеву?

— Именно к нему, к сердечному, на Тверской бульвар, дом номер двадцать два. Вы ему скажете: я, дескать, волновалась и ошиблась, оговорила напрасно Аргунова. Кто-то передал газеты, а кто, мол, не помню. Ведь у меня так много народу бывает! И в протокол потребуйте внести исправления. Вот дело для Аргунова и обойдется. — Заглянул в красивые глаза Женечки. — Запомните, в охранке на вас будут давить: ласково уговаривать, обещать свободу и каторгой угрожать, — не поддавайтесь, стойте на своем: «Не помню, и все тут! И никакую крамолу я не распространяла!»

Женечка враз повеселела, обхватила руками голову Азефа, чмокнула его в губы:

— Я ваша должница, вы мой спаситель. Как я сама прежде не догадалась? Ну да, Ратаев мне все твердил: «Говорите только правду, тогда поверим вам и судить не будем!»

Азеф подумал: «Хорошо бы ее заманить за границу! Тогда все сочтут меня ее спасителем, да и меня Женечка отблагодарила бы деньгами и своей любовью». Сказал как можно убедительней:

— Женечка, вам надо немедленно бежать за границу, коли вы не хотите сидеть в тюрьме. Бежать в Ниццу, Карлсбад, Давос, Женеву, Берлин, Париж, Лондон, куда угодно, хоть на мыс Доброй Надежды. Иначе будет плохо. Лучше жить в роскоши на мировых курортах, чем сидеть в московской тюрьме на нарах.

Женечка печально опустила уголки губ:

— Я не могу бежать…

— Почему?

— Ратаев взял с меня честное благородное слово, что я никуда не скроюсь.

Азеф раздул щеки:

— Но это пустяк, сущая глупость — слово царскому опричнику.

Женечка твердо сказала:

— Для меня честное слово свято, и я его не нарушу, я русская дворянка.

Против этого возразить было нечего. Азеф мысленно чертыхнулся и спросил:

— А что ваши покровители?

— Я послала телеграмму великому князю Константину Константиновичу Романову и уже получила ответ. — Она взяла со стола синий бланк, протянула Азефу.

На бланке от руки было написано: «Сожалею зпт что бывал в доме зпт где готовилось покушение на Государя тчк Прощайте навсегда тчк К. Р.». Азеф громко вздохнул:

— Люди, люди! Порождение крокодилов!

— Мы будем ужинать вместе? — Женечка вопросительно смотрела на Азефа. Ей не хотелось оставаться одной. Азеф это понял.

— Сочту за счастье ужинать вместе с вами, Евгения Александровна! — И утешил: — Уверен, что все обойдется, а впредь будьте, Женечка, осторожней.

В ответ она мило улыбнулась.

Ужин был скромным — семь или восемь блюд, зато устрицы были крупные и жирные. За большим столом они сидели вдвоем, выпроводив слугу. Азеф душевно беседовал с Женечкой о всяких пустяках, подливал вина и подкладывал из блюд. За десертом Женечка вопросительно посмотрела на собеседника:

— Иван Николаевич, когда я училась в гимназии, мы часто спорили с подругами: любовь и жажда обладания — это разные чувства? Или?..

Азеф с наслаждением проглотил устрицу и тоном знатока ответил:

— Жажда обладания — это сильная, непреодолимая страсть. Любовь и страсть нераздельны, как душа и тело. Если душа покидает тело, то тело умирает. Если из любви уходит страсть, то и любовь тут же вянет… Вот я сейчас испытываю к вам, Женечка, жгучую страсть, жажду обладания вашим прелестным телом. Вот именно это и называется любовью.

Женечка рассмеялась, покраснела и ничего не ответила.

Азеф воскликнул:

— Как улыбка красит ваше лицо! Значит, лицо ваше прекрасно. Это не я, это Толстой сказал.

— А Тургенев заметил: «Любовь сильнее смерти и страха смерти». Согласитесь, это очень верно!

— Прекрасная мысль изошла из ваших очаровательных уст! Позвольте, божественная, поцеловать вашу ручку. И шейку. И губки.

…После обеда он увел ее в спальню, долго целовал плечи, грудь, ноги. Женечка тихо плакала и не сопротивлялась.

К своему очередному падению она отнеслась почти безучастно: не испытывая никаких чувств — ни вожделения, ни радости, ни огорчения.

Прощаясь, он нежно поцеловал у нее за ухом. Сказал:

— Если примете меня, приеду уже завтра.