Лоран Бине - Седьмая функция языка

Вот Макиавелли. Он написал «Государя» для Лоренцо де Медичи: подобострастие – нарочно не придумаешь. И все же… Труд, признанный верхом политического цинизма, определенно марксистский манифест: «У народа, который только не хочет быть угнетаем, цель более достойная, чему у грандов» [252] Здесь и далее перевод М. Юсима. , – пишет он. В действительности «Государь» написан не для герцога флорентийского, у этого труда широкое хождение. Опубликовав «Государя», автор раскрыл истины, не подлежавшие разглашению и предназначенные для внутреннего использования исключительно сильными мира сего: поступок ниспровергающий, революционный. Макиавелли излагает тайны государя народу. Секреты политического прагматизма избавлены от ложных оправданий божественным и моралью. Решающий шаг к освобождению человека, как и любой акт десакрализации. Раскрывая, объясняя, обнажая что-либо по своей воле, интеллектуал объявляет войну священному. В этом он всегда освободитель.

У Антониони свои классики, он возражает: представление Макиавелли о пролетариате было столь слабым, что он даже предположить не мог, каковы его нужды, потребности, чаяния. И потому также писал: «Если у большинства людей не отнимают ни чести, ни имущества, они тем и довольствуются». Не мог он, сидя в своей золотой клетке, представить, что подавляющее большинство было (и остается) напрочь лишенным имущества и чести, а чего нет, того и лишить нельзя.

Старуха говорит, что тем и красив истинный интеллектуал: ему не надо выставлять себя революционером, чтобы им быть. Не надо любить и даже знать народ, чтобы служить ему. Он коммунист по природе своей, это данность.

Антониони презрительно бросает: надо было объяснить это Хайдеггеру [253] Как известно, Хайдеггер сотрудничал с нацистским режимом. Его приверженность нацизму остается предметом философской, исторической и этической дискуссии. .

Старуха советует ему перечитать Малапарте.

Антониони вспоминает понятие cattivo maestro, «плохой учитель».

Раз уж без прилагательного не донести, что maestro плох, – отвечает старуха, – значит, maestro по сути хорош.

Ясно, что нокаута здесь не будет, в конце концов Бифо дает свисток, прекращая поединок.

Соперники смотрят друг на друга в упор, лица напряжены, зубы сжаты, на лбу испарина, но кичка у старухи по-прежнему идеальна.

Публика разделилась, не знает, кого предпочесть.

Голосуют асессоры, один за Антониони, другой за мать Лучано.

Аудитория замирает и ждет решения Бифо. Бьянка сжимает руку Симона. У Соллерса на губах слегка поблескивает слюна.

Бифо проголосовал за старуху.

Моника Витти побледнела.

Соллерс улыбнулся.

У Антониони не дрогнул ни один мускул.

Он кладет руку на анатомический стол. Поднимается один из асессоров – высокий худой тип, вооруженный небольшим топориком с синим лезвием.

Топорик опускается на палец Антониони, и хруст костей, разнесенный эхом, смешивается со стуком по мрамору и вскриком кинорежиссера.

Моника Витти спешит перевязать ему руку газовым шарфом, покуда асессор почтительно берет мизинец и протягивает его актрисе.

«Onore agli arringatori», – во всеуслышание провозглашает Бифо. «Слава соперникам», – хором подхватывает зал.

Мать Лучано вновь занимает место рядом с сыном.

Проходит не одна минута – как будто кончился фильм, но свет еще не зажгли, и возвращение в реальный мир ощущается как долгое ватное пробуждение, когда за закрытыми глазами продолжается танец образов, – прежде чем первые зрители встают, разгибая онемевшие ноги, и начинают покидать зал.

Анатомический театр медленно пустеет, Бифо и асессоры убирают листки с пометками в картонные папки и церемонно удаляются. Собрание «Клуба Логос» растворяется в ночи.

Байяр спрашивает у человека в перчатках, не Бифо ли – великий Протагор. Человек в перчатках мотает головой, как ребенок. Бифо трибун (шестой уровень), но не софист (седьмой уровень, более высокий). Человек в перчатках думал, что это Антониони: раньше, в шестидесятые, поговаривали, что он софист.

Соллерс и Б.А.Л. незаметно скрываются. Байяр не видит, как они выходят, потому что в толчее, образовавшейся у дверей, их заслоняет человек с сумкой. Надо что-то решать. Он все же решает пойти за Антониони. И у выхода, обернувшись, бросает Симону при всех, довольно громко: «Завтра в десять на вокзале, не опаздывай!»

03:22

Еще немного, и аудитория опустеет. Посетители бакалеи ушли. Симон хочет выйти последним – для очистки совести. Он провожает взглядом удаляющегося человека в перчатках. Смотрит вслед уходящим вместе Энцо и юной студентке. Довольно замечает, что Бьянка осталась. И даже готов предположить, что она ждет его. Вокруг никого. Они встают и медленно идут к двери. Но уже на пороге останавливаются. Гален, Гиппократ и все прочие наблюдают за ними. Анатомические модели неподвижно застыли. Желание, алкоголь, будоражащая смена обстановки, приветливость, с которой французов часто встречают за границей, придают робкому Симону смелости – о… совсем робкой смелости! – которой, он точно знает, в Париже ему бы не хватило.

Симон берет Бьянку за руку.

А может, все было наоборот?

Бьянка берет Симона за руку и ведет его вниз по ступеням к самой сцене. Затем начинает кружиться на месте, и статуи движутся у нее перед глазами одна за другой, как будто это запечатлевшая призраков кинопленка или стробоскопические картинки.

Понимает ли Симон в этот самый миг, что жизнь – ролевая игра, и свою роль в ней надо играть как можно лучше, или дух Делеза вдруг проник под его гладкую кожу и до кончиков коротко стриженных ногтей наполнил молодое, гибкое, худощавое тело?

Он кладет руки на плечи Бьянке, стягивает декольтированный верх и шепчет ей на ухо в порыве внезапного вдохновения, как будто обращаясь к самому себе: «Привлекает пейзаж, скрытый под оболочкой этой фемины: неведомое дано в предвкушении, пока не обнажу, не успокоюсь…»

Бьянка вздрагивает от удовольствия. Симон продолжает шептать с настойчивостью, которой раньше в себе не знал: «Сконструируем механику».

Она подставляет ему свой рот.

Он заставляет ее откинуться назад и кладет на анатомический стол. Она задирает платье, раздвигает ноги и говорит: «Штампуй как заведенный». Ее груди вырываются из-под оболочки одежд, и Симон начинает исследовать ее устройство. Язык-автомат скользит в полость, как будто входит в паз, рот Бьянки, такой же многофункциональный, делает пневматический выдох, механизм легких принимается выполнять мощную, ритмичную работу, и эхо – «si! si!» – достигает члена Симона, пульсирующего, как сердце. Бьянка стонет, у Симона стоит, Симон лижет Бьянку, Бьянка ласкает свою грудь, у анатомических истуканов тоже стоит, у Галена под хитоном стоит и у Гиппократа под тогой. «Si! Si!» Бьянка хватает твердый и горячий, словно только что отлитый из стали, стержень Симона и совмещает его со своим автоматом-ртом. Симон машинально, как будто самому себе, декламирует из Арто: «Тело под кожей – раскаленный завод» [254] Антонен Арто. «Ван Гог. Самоубитый обществом». Перевод С. Дубина. . Завод Бьянка автоматически поставляет смазку для процесса «стать-вагиной» [255] Аллюзия, отсылающая к работам Ж. Делеза и Ф. Гваттари – в частности, к книге «Капитализм и шизофрения». . Их стоны, сливаясь, разносятся по анатомическому театру, в котором уже никого не осталось.