Лоран Бине - Седьмая функция языка

А что с Байяром? Симон ищет его глазами среди раненых, среди охваченных паникой выживших, среди полицейских, прикативших на «фиатах», и спасателей, спрыгивающих с первых «скорых», точно парашютисты. Но в этой беспорядочной пантомиме мятущихся марионеток он больше не видит знакомых лиц.

И вдруг – вот он, Байяр, французская ищейка, поднимается из руин, весь в пыли, кряжистый тип, от которого исходят сила и гнев, глухой, идеологический; комиссар тащит на себе потерявшего сознание парня, и эта ирреальная картина на фоне кровопролития и разрушения впечатляет Симона, он вспоминает Жана Вальжана [266] Герой романа Виктора Гюго «Отверженные». .

Бьянка тихо шепчет: «Sono sicura che si tratta di Gladio…» [267] «Уверена, это все „Гладио“…» ( ит .).

Симон замечает на земле нечто странное, похожее на мертвое животное, и понимает, что это человеческая нога.

« Между желающими машинами и телом без органов разгорается явный конфликт ».

Симон встряхивает головой. И смотрит, как забирают первые тела, безучастно живые или неживые – со всех носилок свисают руки и волочатся по земле.

«Любое соединение машин, любое машинное производство, любой машинный гул становятся невыносимыми для тела без органов» .

Он поворачивается к Анастасье и придумывает наконец вопрос, который, как ему кажется, должен многое объяснить: «На кого ты работаешь?»

Анастасья на несколько секунд задумывается и отвечает как профессионал – раньше этих ноток он у нее не замечал: «Не на болгар».

Затем она исчезает – даром что медсестра, даже не предложила спасателям помочь с ранеными. Она спешит к бульвару, перебегает дорогу и скрывается среди аркад.

Именно в этот момент подходит Байяр, как будто все происходящее тщательно срежиссировано, разыграно как по нотам – так думает Симон, которого бомба и травка ничуть не избавили от паранойи.

Держа в руке два билета до Милана, Байяр говорит: «Возьмем напрокат машину. Поезда сегодня вряд ли пойдут».

Симон берет у Бьянки сигарету и подносит к губам. Сегодня полный раскардаш. Он закрывает глаза, втягивая дым. Бьянка лежит на асфальте, и он вновь вспоминает анатомический стол, резные модели, палец Антониони и конструкты Делеза. Воздух наполняется запахом гари.

« За органами оно ощущает отвратительных личинок и червей, а также действие Бога, который его загрязняет или душит, организуя ».

Альтюссер в панике и тщетно перебирает все бумаги подряд: ценного документа, который ему доверили и который он прятал на рабочем столе в рекламном конверте, лежавшем на видном месте, нигде нет. Он взвинчен, потому что хоть и не заглядывал в документ, знает, что крайне важно вернуть его людям, доверившим ему бумагу, ему за нее отвечать, и он шарит в корзине, переворачивает ящики, хватает с полок книги, перетряхивает их и в ярости швыряет на пол. Он чувствует, как его охватывает мрачная злость на самого себя, смешанная с зачатками подозрения, и решается позвать: «Элен! Элен!» Прибегает встревоженная Элен. Не знает ли она случайно… конверт… открытый… реклама… банк или пиццерия… он уже не помнит… Элен, сама непосредственность: «Ну да, помню, реклама, я ее выбросила».

Время для Альтюссера останавливается. Он не просит повторить, незачем, он и так все слышал. И все-таки – надежда: «В мусорное ведро?..» Вчера вынесла, утром мусорщики забрали. Протяжное мученическое завывание рождается в душе философа, а его мускулы между тем напрягаются; он смотрит на жену, старуху Элен, которая столько выстрадала, за столько лет, и ему ясно, что он ее любит, восхищается ею, жалеет и корит себя, он знает, сколько всего заставил ее вытерпеть из-за своих капризов, измен, ребяческих выходок, инфантильной потребности, чтобы жена одобряла любовниц, которых он выбирал, приступов маниакальной депрессии («гипоманиакальных», как их называют), но вот это – уже перебор, это слишком, да, слишком круто, чтобы он, незрелый очковтиратель, был способен с этим смириться, и он бросается на жену со звериным ревом, хватает ее за горло и сжимает руки, как тиски, Элен от удивления широко распахивает глаза, но не пытается защищаться, разве что сама хватает его за руки, но по-настоящему не сопротивляется, быть может, потому, что прекрасно знает, что этим должно было кончиться, или хочет так или иначе с этим покончить, и пусть уж лучше так, чем иначе, или же порыв Альтюссера слишком стремительный, неистовый, слишком он одержим звериной жестокостью, а она, может, и хотела бы еще пожить и вспоминает в этот момент какие-нибудь его сентенции – того Альтюссера, которого она любила, – как, например: «Теория не собака, ее не бросишь», но этот Альтюссер, как собаку, душит жену, впрочем, цербер на этот раз он сам – свирепый, эгоистичный, безответственный, одержимый. Когда он ослабляет хватку, она уже мертва, край языка («жалостный кончик», как он скажет) виден между губ, а вытаращенные глаза уставлены не то на убийцу, не то в потолок, не то в пропасть бытия.

Альтюссер убил жену, но он не предстанет перед судом – будет признан невменяемым в момент деяния. Да, он был зол. Но, с другой стороны, почему он ни слова не сказал жене? Допустим, Альтюссер – «собственная жертва» – ну так не надо было слушать тех, кто велел ему помалкивать. Идиот, надо было рассказать, хотя бы жене. Ложь – слишком большая ценность, чтобы так бездарно ею распорядиться. Надо было сказать хотя бы: «Не трогай этот конверт, он ценный, в нем очень важный документ, который доверил мне А или Б (тут можно было бы и соврать)». А вместо этого Элен умерла. Альтюссера призна́ют сумасшедшим, дело закроют. Несколько лет он просидит в лечебнице, затем съедет с квартиры на рю д’Ульм, поселится в двадцатом округе и напишет там очень странную автобиографию – «Будущее длится долго», – в которой будет вот эта бредовая фраза, взятая в скобки: «Мао даже согласился встретиться со мной, но из соображений „французской политики“ я сделал глупость, самую большую в своей жизни , и не пошел…» (Курсив мой.)

«Да, Италия – это что-то невозможное!» Орнано расхаживает по президентскому кабинету, воздевая руки к небу. «Что там за бардак в Болонье? Это связано с нашим делом? Метили в наших людей?»

Понятовски инспектирует бар. «Сложно сказать. Может, и совпадение. Это могут быть крайне левые или крайне правые. А может, и правительство замешано. С итальянцами не поймешь». Он открывает томатный сок.

Жискар за рабочим столом захлопывает номер «Л’Экспресс» [268] «L’Express» – еженедельный информационно-политический журнал. , который листал, и молча складывает руки.

Орнано (топает ногой): «Какая, на хрен, случайность! Если, повторяю, если у какой-то группы, причем не важно, кто это – правительство, агентство, служба, организация, – есть средства и желание взорвать бомбу и убить восемьдесят пять человек, чтобы помешать нашему расследованию, то, полагаю, у нас проблема. У американцев проблема. У англичан проблема. У русских проблема. Конечно, если это не они».