Валентин Лавров - Царские сокровища, или Любовь безумная

— Ошибаешься, еще перед войной немцы освоили выпуск мин противопехотных. Я видел образцы. Это деревянная ящичная мина, плоская, чтобы закапывать было легче. Взрыв инициируется ручной гранатой, помещенной внутри с детонирующим шнуром, который выходит из ящика наружу. Начинят всяким металлическим мусором — шариками, гайками, — они при взрыве поражают живую силу. Благо ночи нынче короткие, а в светлое время не шибко мины поставишь — расстреляем минеров. Немцы хоть и кормятся нашим хлебом, но вынуждены в ущерб своим желудкам укреплять линию обороны.

— Ну, и как же быть? — задумался Соколов.

— Тебе решать, а я бы не рискнул идти. Надо ждать другого случая…

Соколов не любил отступать от намеченного плана. Он упрямо сказал:

— Нет, пойду в ближайшую ночь. Надо выяснить обстановку, а уж затем совершу переход на вражескую территорию.

— А если отложить, друг любезный, твой переход на неделю-другую?

— Можно опоздать! Так что сегодня же, Владимир Федорович, с ходоками на ту сторону отправь меня. Коли подпоручиков еще не расстреляли, так и прикажи, пусть доставят в штаб.

По дощатому полу застучали сапоги, и дежурный офицер доложил:

— Ваше превосходительство! Подпоручики Захаров и Зверев по вашему приказанию доставлены!

…Подпоручик Зверев оказался рослым красавцем с постоянно игравшей на лице улыбкой, смотревшим на мир добрыми, струившими веселье глазами. Захаров был юношей среднего роста, рыжеватый, жилистый, с хрящевидным носом и узко сидящими, глубоко утопленными глазами.

Оказавшись в генеральском кабинете, молодые люди явно засмущались. Джунковский выдержал долгую паузу и наконец с усмешкой спросил:

— Ну что, как ваши германские друзья поживают?

Захаров опустил голову, лицо его залилось краской стыда. Рослый Зверев, напротив, бойко ответил:

— Позвольте доложить, ваше превосходительство, наши враги живут хреново. Подвоза хлеба нет, горячий суп принесли — у нас по деревням свиней, право, слаще кормят.

— А ты что, пробовал?

— Как же, пару ложек любопытства ради хлебнул, тьфу, стошнить может. Гниль какая-то.

— И на что немцы надеются, чего ждут?

— Урожая. У них из каждой роты забрали по взводу на уборку нового урожая. Соберем, говорят, хлеба, наедимся досыта, шнапсу для бодрости примем и русских разобьем.

Соколов, внимательно наблюдавший за молодыми офицерами, спросил:

— Когда вы шли с белым флагом, не боялись, что немцы вас как шпионов пристрелят? Или в плен возьмут?

Зверев самоуверенно отвечал, словно поражаясь наивности полковника:

— Что, немцы своему желудку враги? Они нас с нетерпением ждут, как благодетелей каких… — И осекся, поняв, что проговорился.

Соколов поднял бровь:

— А вы и впрямь для германцев благодетели! А почему?

Зверев смущенно замолчал, переминаясь с ноги на ногу. Джунковский перевел взор на другого допрашиваемого, приказал:

— Ну-ка, Захаров, скажи: каким образом вы немцев благодетельствуете?

Захаров медленно поднял голову, глухим голосом проговорил:

— Ваше превосходительство, прикажите нас расстрелять, и все тут. Виноваты, не отпираемся. Хлеба им две буханки отнесли и две банки говядины. Только не пытайте вопросами, мы и так свое преступление проклинаем.

В кабинете наступила тишина. Вдруг Зверев произнес:

— Позвольте, ваше превосходительство, кое-чего пояснить?

— Поясни.

— Больше четырех месяцев стоим мы без движения. От скуки глядим на немцев, немцы на нас. В лицо и по именам многих знаем. Наши солдаты этих германцев за врагов давно не считают, мол, такие же несчастные, как мы: сидят в земле, вшу кормят, ждут сигнала, чтобы в нас стрелять, а мы их убивать станем. Чтобы солдату воевать по-хорошему, ему злоба нужна, извергом надо стать, а злобы-то нет ни у них, ни у нас. Коли теперь спросили бы наших и немцев: «Подымите руку, кто воевать хочет?» — так ни одна рука не проголосовала бы. От этого беззлобья и от скуки наши идут к немцам.

— А почему немцы к нам в окопы не ходят?

Зверев улыбнулся:

— Они что, дураки? Они наших офицеров боятся, да и среди солдат еще патриоты есть, немца обязательно пристрелят. А у немцев сами офицеры нам говорят: «Принесите поесть, мы вам и растирку от ревматизма подарим, часы поднесем, и курточку кожаную, и еще чего-нибудь…» Вы, ваши превосходительства, смеяться будете, но германцы у наших научились козьи ножки крутить, только с табаком у них дело дрянь…

Соколов спросил:

— Раз к немцам ходили, значит, кто-то из вас их язык знает?

— Я знаю, господин полковник! — с охотой отозвался Захаров. — В Дрездене с отцом-инженером три года жил, изрядно умею, только саксонское произношение дает себя знать. Немцы воюют хорошо и работают отлично.

Зверев вздохнул:

— А я в гимназии и в военном училище французский учил, а по-немецки — ни бе-бе.

Снова помолчали. Соколов грозным тоном спросил:

— Постановление о восстановлении смертной казни читали?

— Говорили в роте…

Соколов обнадежил:

— Вот по этому постановлению вас ждет военно-революционный суд: за оставление в боевой обстановке своей части — статья двести сорок пятая прим, побег к неприятелю — статья сто тридцать шестая, за незаконное общение и личный контакт с противником — расстрел и позор вечный.

Зверев облился смертной бледностью:

— Простите, ради Христа! У меня матушка осталась, кормить ее некому!..

Захаров стоял насупившись. Он не проронил ни звука. Соколов смягчил тон:

— Но мы не будем пока отдавать вас под суд, потому что вину свою осознали и должны ратными подвигами снискать себе прощение. Захаров, пойди доложи дежурному приказ начальника дивизии, чтобы тебя взяли под арест. А ты, Зверев, останься…

Джунковский уселся за стол, натянул на нос очки в тонкой серебряной оправе, стал знакомиться с бумагами, накопившимися за дни его отлучки.

Соколов приказал Звереву:

— Иди за мной!

Они покинули штабной домик. В воздухе стояла мутная утренняя дымка. Громко квакали лягушки. Пронзительно и тревожно вскрикивала ночная птица. Назойливо гудели полчища комаров.

Соколов, обмахиваясь веткой, направился в ближайший лесок. Он расспрашивал собеседника:

— Откуда родом? Кто родители? Где учился? Есть ли дома невеста?

Зверев со спокойной рассудительностью отвечал:

— Жил в Москве, в Сокольниках. Отец был моряком, в чине мичмана погиб на Японской войне. Матушка — на фабрике Бабаевых конфеты в фантики заворачивала. Я, как отец, тоже хотел стать военным, — развел руками, — вот стал, да война совсем не такой интересной оказалась…

Соколов сказал:

— От безделья много глупостей совершается. Но тебе, Володя Зверев, сегодня же предоставлю шанс. Справишься — забудем о твоей прогулке к немцам и наказания никакого не последует.