Селим Ялкут - Скверное дело

— Беспокойте. — Видно, Плахов собой недоволен. Но ведь прав следователь, тысячу раз прав. В том и была сила валабуевского метода, без угроз и запугивания, действуя одной железной логикой, он обезоруживал своего собеседника.

— И адрес точный укажите, как вас там отыскать. А то ЮНЕСКО большое. Запишите точно, что бы и по телефону связаться, и почтой. Всегда в одной гостинице? Вот и хорошо. Зря не побеспокоим, а если понадобитесь, ну, тогда…

С тем они расстались, пожали руки. Балабуев приобщил расписку к Делу. Достал из него фотографию Маши Берестовой и долго ее разглядывал. Потом вернул фото в папку и стал готовиться к разговору…

Берестова была миловидна, но не броско, первый взгляд пробегал, не задерживаясь, но возвращался, останавливался и застывал, как бы в некотором недоумении, которое вызывают у нас нераспознанные вовремя достоинства. Красота была, но особенная, тихая, как грусть, не реагирующая на чужое (мужское) к себе отношение. И вела себя не то, чтобы настороженно, а, как говорится, с природной скромностью. Впрочем, место к иному не располагало. Балабуев сам позвонил, предложил поговорить. Не вызывать же повесткой. Маша встретила звонок без удивления, и сразу согласилась. Балабуев же, не лишенный следовательской романтики (и такая есть), готов был назначить встречу на улице (хоть осень, погода переменчива), потом переключился мыслью на кафе (уже лучше), но отверг и улицу, и кафе, решил не мудрить. Зато была тема для начала разговора.

— Вы извините, что пришлось потревожить. Не подумайте чего, ни в коем случае. Опрашиваем всех, кто дело имел с Павлом Николаевичем. А то, что наши стены, так, если предпочитаете… Мало ли, вдруг еще раз придется… Сами определите место, если пожелаете.

Во время этой сбивчивой речи, Балабуев прояснил деталь, казалось бы, необязательную для следствия, что глаза у Берестовой серые, что готова она смотреть, не отводя взгляда, как-то тяжело, или даже упрямо, что, впрочем, следователя нисколько не смутило. Так что визуальный контакт налаживался, для интересов дела это было никак не лишнее.

— Вы с Павлом Николаевичем как… извините… давно знакомы? Я ведь почему. По человечески. Видно, вы женщина сама по себе наблюдательная. А Кульбитин мог и другие прекрасные черты отметить. Я не комплименты говорю, вы и без меня наслушались.

— Лет пять. — Отвечала Берестова без всякого кокетства. — Я на лекции ходила в музей, там и познакомились.

— И коллега… Плахов, тоже читал?

Берестова подтвердила, что знакома с обоими.

— Но это я так. Про Плахова. А Кульбитин он что, как..?

— Дома у нас бывал. И Плахов бывал.

— К вам приходили? Вы, извините, если буду касаться. Женская красота, сами понимаете…

Берестова усмехнулась: — Они к отцу скорее приходили. Мы историей Византии интересуемся.

— Давно, это?

— Что давно?

— Интересуетесь…

Берестова вскинулась гордо. Такого Балабуев не ждал. Видно, затронул струны. И сейчас заспешил. — Простите, что вот так… формально… лучших слов не нашел… Значит, взаимный интерес. Так можно подумать?

Как вспыхнула Берестова, так и погасла. Сидела спокойно. — Штучка. Глядит то как. Вроде, скромница, а взгляд… того и гляди, цапнет… — Подумал Балабуев — Может, истинно верующие, простите за вопрос? Не обращайте внимания, если не хотите. У нас теперь свобода совести. Насчет адвоката, наш долг предупредить. А насчет батюшки или муллы — сугубо личное дело.

— Рукописи у нас были. — Берестова отвечала просто. — Вернее, копии с рукописей. Вот Павел Николаевич интересовался. С пользой для музея.

— А Плахов? — удивился Балабуев. — Он ведь в музее главный.

— Не могу сказать. Отец дела вел. Он в больнице сейчас.

— Вот как. Ну, что же, скорейшего выздоровления. Что у него за болезнь, можно узнать?

— Вы его не беспокойте. Нельзя ему. Если что, через меня. У него с почками плохо. А я приблизительно знаю. Павел Николаевич наши материалы изучал, хотел по ним доклад сделать.

— Для науки, конечно… Но вы… сколько лет прошло. Когда, эта Византия… эти рукописи… Долог путь.

— Для вас долог. — Подчеркнула Берестова. — И вновь ощутил Балабуев взгляд своей собеседницы. Она и не скрывала.

— Извините, если я не так скажу. Сколько лет прошло. Хоть время было такое. Журнал Науку и жизнь — все читали, интересовались.

— Корни наши оттуда. Из Византии.

— Через столетия? При нашей бурной истории? Воображение нужно иметь. Англичане, или голландцы всякие, это я понимаю. Там все в церковных книгах записано. Когда родился, где крестился… Умер… Почил… А у нас, паспорт потеряешь, сколько нервов уйдет. А тут история…

— Для нас, получается, исключение. Вы у отца спросите, он эти дела вел.

— Сами говорите, в больнице, нельзя беспокоить.

Берестова достала платочек и вытерла уголки глаз.

— Извиняюсь, — только и сказал Балабуев. — Может, воды? Ну, если захотите… Значит, весьма возможно, ваша родословная оттуда. Эх, у кого бы точнее узнать. Слушайте, ваш Плахов, как раз в те края направляется.

— Куда?

— В Турцию.

— А то Византия.

— Места те же. Волшебные. Ну, это я так к слову. Что же такое с Кульбитиным могло случиться? Вы и на похоронах были и далее, обменивались мнениями.

— Не знаю. Может, хулиганье…

— Может. А в музей вы последние дни не наведывались?

— Не была. Я же говорю, отец болеет.

— И всякие ваши рукописи, документы никуда не исчезали? Хоть батюшка всем этим ведал, но, может, слышали. Потому спрашиваю, портфель Кульбитина побывал в чужих руках. Что там было — неизвестно, а нашли мы его пустым.

— Не знаю.

— Батюшка знает, но не велено тревожить. — Отметил Балабуев вскользь.

— Очень прошу. — Взмолилась Берестова.

— Учту и поступлю соответственно. Хоть, сами понимаете, свет нужно пролить… Может, в рукописях что и было. Скажите, а сами вы Кульбитину ничего не передавали? Ни о чем не просили?

— Нет, ничего.

Но в голосе что-то дрогнуло, и Балабуев тут же взял след. — Потому что в журнале у покойного есть данные, будто он по вашей просьбе проводил некие исследования.

— Это личное.

— Личное? Может, посвятите меня. Учтите, все, что к делу не относится, из этого кабинета никуда. Ни гу-гу. На исповеди тайну не хранят, как у нас. Но если с пользой для раскрытия преступления, я должен знать.

— Сугубо личное. — Еще раз подтвердила Берестова.

— Даже намекнуть не хотите? — Балабуев все еще придерживался дружеского тона, но голос заметно отвердел. — Павел Николаевич на работе занимался, а вы говорите личное.

Берестова колебалась. — Потом, может быть. А пока не могу.

— Потом поздно будет. А сейчас это знаете, как называется? Сокрытие улик.