Ирина Потанина - Труп из Первой столицы

— Дурной характер? Вредительница? — От обиды Света растерялась и не сразу нашла, что сказать. Но тут же собралась и на одном дыхании выпалила: — Хорошо, я сделаю, как ты говоришь, но учти, если ты не вызволишь Морского, я весь город на уши поставлю, но справедливости добьюсь. И вообще, — тут ее снова понесло, — сам дурак! Покрываешь дружков своих бесчеловечных, скоро таким же станешь и честных людей в застенках гнобить начнешь!

— Ага, — Коле стало даже немножко смешно, — и младенцев начну есть вместе с советскими крестьянами. Переобщалась ты, как я посмотрю, с вашей хваленой Тосей…

Света побледнела, резко развернулась и бросилась бежать вверх по улице. Николаю хотелось догнать ее, вернуть, объясниться, но он понимал, что сейчас дорога каждая минута, и тратить время на скандалы с женой непростительно. Ночь обещала быть горячей и наполненной сложными встречами.

Следующим утром из зловещей тени, отбрасываемой зданием городского ГПУ, вышли в полуденное пекло двое граждан довольно странного вида и поведения. Невнимательному зрителю могло показаться, что сотрудник милиции конвоирует распоясавшегося хулигана «куда следует», но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что, во-первых, «конвоируемый», даже пошатываясь и имея помятый вид, держится с достоинством и вдохновенно что-то рассказывает гражданину в форме, указывая ему дорогу, а во-вторых, парочка не просто не приближается к воротам внутренней тюрьмы, а, напротив, улепетывает от нее со всех ног, хотя идут они, скажем, странно. Разумеется, это были Николай Горленко и только что вытащенный им из тюрьмы Владимир Морской.

— Это черт знает что такое! — говорил Морской и, даже оборачиваясь лицом к ненавистному дому ГПУ, продвигаясь вперед спиной, все равно продолжал ускоренным темпом отдаляться от него. Странно, но этот старый хлипкий особнячок казался Морскому огромным. И не ему одному. Все устные описания этого дома или статьи о нем обязательно включали нелепое «большое здание на углу Дзержинской и Совнаркомовской». Уже был возведен Госпром, уже начали взращивать домища Загоспромья, уже все знали, как может выглядеть действительно большой дом, но все равно имелось ощущение, что серый четырехэтажный особняк с прищуренными окнами-бойницами — огромный, затмевающий все вокруг монстр. Причем, к Морскому ощущение это пришло задолго до того, как он побывал в тюремном подвале. Даже давным-давно, поднимаясь в расположенный под крышей архив по широкой лестнице с мраморными ступенями, журналист жалел, что недавнее усовершенствование в виде деревянной кабинки лифта сейчас отключили, и чувствовал себя так, будто всходил на Эверест. «У страха глаза велики. Это было предчувствие. Я знал, что там моя погибель», — подумал сейчас Морской с тоской. А вслух сказал: — У вас там омерзительное содержание! Обсуждать, конечно, не комильфо, но и молчать нет мочи…

— Вы что, сопротивлялись при допросе? — Николай мрачно кивнул на разорванный рукав рубахи и ссадину, тянущуюся от локтя к ладони журналиста.

— Я? Разве я похож на идиота? Нет, не сопротивлялся. Да и допроса-то никакого не было. Бросили в камеру, ничего толком не объясняя. Почему? За что? «Начальство разберется», — говорят, а сами никакое начальство не вызывают… — Тут Морской и сам заметил, что с локтем что-то не то. — Это грандиозное увечье я получил, когда не увернулся от очередного приведенного в камеру гражданина. Там шесть кроватей, а людей толпа. Его втолкнули внутрь с такой силой, что он не удержался и упал, прям на меня. А я уже на что-то острое. Или на кого-то, кто, спросонья не разобравшись, толкнул в ответ. — Морской поежился, вспоминая. — Вся ночь, как в тумане. Жаль, что про это даже не напишешь. Но, черт возьми, какое унижение! Я там лишился всякого рассудка и вел себя как перепуганная крыса…

— Вы пробыли там даже меньше суток!

— С моей тонкой нервной организацией это можно засчитать за пять лет. У! — Морской снова лихо крутанулся и театрально погрозил удаляющемуся зданию кулаком. — К тому же они не отдали мне шляпу!

— Вернемся? — не уменьшая скорости, насмешливо и несколько зло спросил Коля.

Морской бросил взгляд на ненавистное заведение. Увидел также виднеющуюся вдали строительную площадку, уже четыре года занимающую место взорванной церкви, вспомнил слухи о том, что нынче там уже почти все разобрали и будут строить трамвайное депо, и вместо вертящегося на языке «Боже упаси!» сказал:

— Не смейте даже думать! Скорее лично брошусь под трамвай, чем соглашусь вернуться в ваше ведомство…

— Не очень-то оно мое. Формально нас объединили, но я тут никого не знаю, — сказал Николай, отводя глаза. — Знал бы, не пришлось бы дергать товарища Саенко…

— Кого? — Морской встал как вкопанный и резко побледнел. — Постойте-ка… Давайте по порядку. Как вообще вышло, что вам меня отдали?

— Довольно просто, — вздохнул Коля. — Услышав, что вас задержали, я стал наводить справки, ничего не добился, просидев до поздней ночи, и понял, что действовать придется через старых знакомых. Ваших, разумеется. С самого раннего утра я рванул на завод «Красный Октябрь». Вы в курсе хоть, что ваш Саенко там давно уже большая шишка?

— Да хоть директор! Мне-то что, — страшным шепотом, явно едва сдерживаясь, прошипел Морской.

— Директор и есть, — не обращая внимания на ярость собеседника, продолжил Николай. — В приемной сказали искать его в обкоме. Пришлось возвращаться в центр. Но уж тут прошло все хорошо. Едва услышав, что я пришел просить за вас, Степан Афанасьевич меня сразу же принял. Чаю, правда, не предложил, но выслушал, позвонил куда следует, что-то перепроверил, на кого-то прикрикнул — я не очень слушал, неудобно как-то… Факт в том, что он все уладил, и вас освободили.

— Что вы ему говорили? — Морской никак не мог успокоиться. — И, главное, зачем? Вы знаете, что это за человек? Он в гражданскую войну с мирных граждан живьем кожу снимал, чтобы свои кокаиновые причуды удовлетворить… Он то ли садист, то ли псих…

— То ли герой, очерненный белогвардейской пропагандой, — Николай нарочно процитировал давнишние слова Морского про Саенко. Когда-то, раскопав целый ворох информации о геройстве бравого красного комиссара и о его же бесчинствах, тогда еще рядовой журналист Владимир Морской готовил статью, но не стал ее публиковать по просьбе самого Саенко. С тех пор, насколько Коля понимал, у комиссара к Морскому зародилось особое уважение. Причем, ответить на него взаимностью при всем желании журналист не мог, ибо воспоминания о найденном в архивах деле Степана Саенко порождали в душе Морского, по собственному его признанию, «липкий страх, бесконечную усталость и желание никогда в жизни не сталкиваться с этим человеком». Но вот, пришлось столкнуться. Коле, может, тоже не хотелось дергать за такие опасные ниточки, но никаких других авторитетов, которые могли бы помочь с освобождением, в запасе у них с Морским не было. Тем более, что, шагая в ногу с новыми, куда более мирными, чем в гражданскую, потребностями страны, Саенко нынче, не теряя старых связей, сам занимал вполне спокойную и мирную должность.