Алексей Филиппов - Презренный кат [СИ]

— Ты что тать, умом тронулся? — чуть слышно прошептал Апраксин. — Не мог я на Фрола руку поднять. Кто тебе сказал глупость такую? Наговариваешь ты всё на меня, разбойник поганый. Всё наговариваешь. Сперва про Анюту какую-то пытал, а теперь вот в убийстве моего же товарища подозреваешь. Врешь тать. Не убивал я Фрола.

— А кто ж тогда Фролку порешил? — вновь зарычал Чернышев и часто заработал своим жестоким прутом.

— Не знаю! — взвыл граф. — Только не я это!

Еремей хотел еще упрямца ивовым прутом от души угостить, но тот опять сознания лишился. Пришлось вновь за водой к реке бежать.

— А нож чей? — отбросив в сторону прут, уже почти ласково спросил кат, очнувшегося графа. — Чей нож, которым Фролку-то зарезали? Не твой ли?

— Нож мой, — прохрипел Апраксин, — но я же ещё Ушакову сказал, что потерял я его. На охоте потерял. Не мог я Фрола убить. Не мог. Он мне же другом был. Настоящим другом, понимаешь? Христом богом клянусь, что не мог. Пощади!

— Слышь Ерема, — неожиданно подошел сзади к Чернышеву одноглазый атаман, — а может он, и правда никого не убивал? Может, зря ты его мытаришь? Если б он был виноват, то сознался бы. Натура у него уж больно нежная, для того чтобы на дыбе правду скрывать. Я думаю, что не убивал он.

— А кто ж его тогда? — бессильно опустив руки, заморгал глазами оторопевший кат. — Кто? Некому больше убить. Всё ведь на нем сходится: и нож его, и Анюту он бессовестно выкрал. Некому кроме него.

— Это ты зря, — махнул рукой одноглазый, — желающих жизни лишить всегда много находится. Только чую я, что граф твой тут не причем. Провел тебя кто-то крепко. На невиновного указал, а сам сейчас насмехается где-нибудь.

— Правда?

— Правда.

— А вот и нет! — топнул ногой Чернышев. — Мне же сама Анюта в письме написала, что злодей Апраксин её украл. Это-то как мне понимать? Она-то меня никак не могла обмануть!

— Не крал я никого, — чуть слышно выдавил из себя, окровавленный граф. — Христом Богом клянусь, что не крал. Христом Богом.

— Вот видишь, — поднял вверх палец атаман. — Не будет виновный таких клятв давать. Поверь мне — не будет. Я-то уж точно знаю.

Еремей вдруг смутился, махнул рукой и упал лицом в сырую траву. Да не просто так упал, а зарыдал, судорожно вздрагивая могучими плечами. Словно малый ребенок зарыдал.

Разбойники повздыхали над плачущим товарищем, потом заботливо сняли измученного графа с дерева и положили его рядом с истязателем. Бережно положили, и пошли похлебку хлебать…

Как упал Чернышев лицом в росистую траву, так и пролежал в ней до полудня. Уж солнце стало нещадно палить в его, не прикрытое шапкой темя, но кат не шевелился. Он давно уже не шевелился, порыдал чуть-чуть с утра, а потом замер и неподвижно лежал, будто холодный безжизненный валун. Разбойники не обращали на него ни малейшего внимания, занимаясь своими насущными делами. Лежит человек лицом в землю, ну и пусть лежит, чего ему мешать? Со всяким бывает. Только уж когда солнце, перевалив через зенит, стало жечь землю самыми жаркими лучами, Осип потрепал Еремея за плечо.

— Ну, ты чего Ерема разлегся, — спросил он, склоняясь над лежащим другом. — Вставай, хватит лежать. Иди, вон, варева горячего похлебай, а то простынет. Я для тебя плошку налил. Иди, а потом в тенек ляжешь.

Чернышев медленно приподнялся, сел, обхватив колени руками, и стал смотреть красными глазами в сторону речки.

— Иди, поешь, — не унимался Осип. — Чего на еду сердиться, она-то, чем виновата в невзгодах твоих?

— За что ж меня так? — пропустив мимо ушей приглашение, тяжко вздохнул Еремей. — Что же это за аспид такой надо мною измывается? Зря выходит, я в Москву пришел? В Петербурге Анюта осталась. Посмеялся видно надо мною кто-то? За что же мне наказание такое?

Кат яростно помотал головой, потом осмотрелся вокруг, будто разыскивая чего-то, и поинтересовался в своего товарища.

— А граф-то чего, домой ушел? Перед ним-то я, выходит, что виноват? За что же я безвинного истязал? Грех ведь это. Повиниться бы мне перед ним. Жаль, что не успел. Вот беда-то, какая.

— Повинишься ещё, — усмехнулся Осип. — В яме он сидит. Вон там, в кустах черемухи у нас яма для таких вот дорогих гостей имеется, вот он в ней и сидит. Ты варева похлебай и иди винись, сколько душеньке твоей угодно.

— Как в яме?

— Конечно в яме, где ему еще быть. Полежал немного, пришел в себя, попил киселя клюквенного и в яму. Теперь выкупа пусть ждет.

— Какого выкупа?

— Да любого, можно серебром по весу, можно золота пол мешка. Это уж чего родня соберет. Чего соберет, за то его и отпустят. Им не долго собрать, сам видел, поди, сколько у них всего в подвалах хранится? Я думаю, что денька через два будет графенок этот на резном крыльце палат своих студеный квас пить, да мух ладошкой гонять. А пока пусть здесь посидит. В яме сейчас хорошо, прохладно, не то, что здесь на солнцепеке. Там сейчас намного сподручнее сидеть. Приятней там.

Чернышев согласно кивнул головой, встал, и, шаркая по траве тяжелыми ногами, поплелся в сторону указанной ямы.

Апраксин, скрестив под собой ноги, сидел и смотрел вверх.

— Ты уж прости меня, мил человек, — поклонился сидельцу кат. — Не со зла я, а так получилось. Оговорил тебя кто-то. Вот ведь, как вышло-то. Ты не знаешь кто?

Ничего Апраксин Чернышеву не ответил, даже глаз в сторону не повернул.

— Скажи, если знаешь, — продолжал вежливо спрашивать Еремей Матвеевич. — Уж больно мне потолковать с этим подлецом охота. А ты, правда, Анюты не воровал?

Граф опять ничего не ответил кату. Он только презрительно плюнул в сторону и перевел глаза с ясного неба на песчаную стену своей тюрьмы. Еремей еще раз попросил прощения, но опять же Апраксин с ним разговаривать не захотел. Ни словечка не проронил окровавленный сиделец разбойной ямы. Чернышев в третий раз повинился, но, не дождавшись ответа, тяжело вздохнул, покачал удрученно головой и пробормотал чуть слышно.

— Не желаешь со мною разговаривать. Ну и правильно. Виноват я перед тобой. Ладно, не хочешь, как хочешь. Можешь не говорить, но и ты меня пойми правильно. Мне же письмо было про тебя. Как же мне не поверить-то в письмо то? А ты, правда, Анюты не воровал?

Еремей еще раз попробовал поймать своим взглядом глаза пленника, но тот сопел только, упрямо не отрывая своего взгляда от песчаной стены. Пришлось кату махнуть рукой да пойти к ожидавшему чуть поодаль Осипу, подле которого стояла плошка с мясным варевом. Чернышев съел варево и опять рухнул на траву, но лежал он на этот раз не долго. Свербело у него чего-то в душе. Никакого покоя не было. Захотелось опять прощения за грехи свои просить. До грудной боли захотелось. Пришлось встать. Граф из ямы на просьбы о прощении опять ничего не ответил. Чернышев пометался немного по разбойной стоянке, выискивая себе душевного собеседника, и решился вдруг подойти к самому атаману. Тот сидел под ореховым кустом на крупной коряге и наблюдал, как его подручные укрепляют на погнутой березе длинный шест.