Алексей Филиппов - Презренный кат [СИ]

— Чего милый? — словно из какого-то туманного далека, услышал Еремей удивительно добрый голос. — Полегче тебе? Вот ведь беда-то с тобой какая приключилась. Ой, беда!

Кату хотелось ответить доброму голосу, но язык никак не хотел шевелиться, и все слова застыли у бедолаги в горле, будто залил его, горло это, какой-то злодей расплавленным воском.

— Где я? — подумал Чернышев, часто моргая глазами. — Что это со мной? А Настена где?

Больше всего Еремей Матвеевич страшился проснуться в застенке или крепостном каземате. Не хотелось кату сейчас в неволю. Ни чуточки не хотелось. Он и так настрадался крепко, а большего страдания ему и не выдержать вовсе. Всё тело Чернышева ныло, плохо терпимой болью, в голове ухал тяжелый колокол, а в глазах плыли красные круги.

— На вот попей водички, — тихонько прошептала, склонившаяся над страдальцем тень. — Попей, легче будет. Попей.

— Где я? — с великим трудом удалось Еремею выдавить из себя вопрос, после трех глотков прохладной воды. — Где?

— У меня, где ж ещё-то?

— А где это у тебя-то?

— Как где? Дома. Ох, и везучий ты человек монашек. Я таких везучих не встречал ещё. Поверь мне на слово — не встречал. Как уж тебя солдаты искали, да только не ожидали они, что ты у самой тропы в старый погреб провалился. Никак не ожидали. Они тебя ниже искали. Как уж искали-то. А командир их бесновался, никак не меньше самого подлого грешника на адской сковороде. Волосы он от горя рвал, когда не нашли-то тебя. Вот ведь как получается. Повезло тебе, а бабу вот жалко. Складная баба была.

— Какая баба?

— Как какая? Та самая, которая тебя от солдат отбила. Я ведь всё видел. У кумы я задержался до рассвета, да и пошел от греха подальше огородами, а тут тебя ведут. Я на всякий случай за кусточки встал. Чего думаю лишний раз служивым людям на глаза попадаться? И тут все началось. Ты-то рядом со мной в погреб провалился, а бабу эту солдаты штыками закололи.

— Насмерть? — попытался приподняться с лежанки Чернышев.

— Как же ещё? Конечно, насмерть. Прямо на тропинке и закололи её. Крови вытекло — море. Жуть. До ночи она там лежала, а потом делась куда-то. Страшная та ночь на Москве случилась. Колдунью в ту же ночь кто-то зарезал. Знатная колдунья была. К ней половина Москвы за приворотным зельем ходила. Вот видишь, как получается. Ночью разбойник колдунью ножом порешил, а под утро солдат бабу штыком. Жуть. Я-то за тобой уж под вечер пошел. Как солдаты ушли, так и пошел. Глянул в дырку, а ты там недвижим лежишь. Головой ты о камень здорово ударился. Ну, думаю, тоже помер, а как спустился, вижу, дышишь. Вот ведь повезло-то тебе как. Чего с властью-то не поделил, милок?

Еремей попытался пожать плечами, но в голове его вдруг так заломило, что потемнело все вокруг и завертелось до рези в глазах. Не до разговоров стало. Спаситель это понял и больше раненного не тревожил. Маялся Чернышев от головной боли дня два, не меньше, а потом на поправку пошел. С лежанки подниматься начал, сначала с тошнотой, а потом ничего, полегче стало и скоро уж даже спасителю своему Еремей Матвеевич понемногу помогал. Звали спасителя Никитой, и был он шорником, правда, не выдающимся, но без куска хлеба никогда не сидел. К выдающимся шорникам заказчик на дом приходит, а Никита сам своими изделиями по базарам торговал. Не всегда торговля гладко шла, но кусок хлеба, пусть не очень свежего, в избе шорника не переводился. Когда Еремей предложил свою помощь, шорник подмигнул ему неизвестно почему и велел нитки жирным варом натирать. Работай, дескать, дело простое, полезное и особой сноровки не требует. Работали они у окна, которое выходило на проезжую улицу и потому приходилось часто отвлекаться. Никита вступал в разговор при проезде всякой телеги. По всей Москве видимо не было человека, про которого Никита не имел бы своих строгих суждений.

— Вон, гляди, — тыкал он иглой в сторону скрипучей телеги, — бондарь Мокеев Фока проехал. Ох, и жук он, доложу я тебе Ерема. Продал мне по осени кадушку для засолки грибов. С виду вроде складная кадушка, а на другой же день потекла. Я к нему. Так, мол, и так, а он ржет будто не огулявшаяся кобыла. И меня же еще потом виноватым выставил. Представляешь? «Все умные люди, — говорит — сначала кадушку пропарят, а потом в дело пускают». Это он так на меня намекал. Дескать, я в кадушках не особо разбираюсь, дескать, и посмеяться надо мною можно всегда. Ну, ничего, придет время, и мы отыграемся. Хочу вот ему сбрую из прелой кожи подсунуть. Вот тогда посмотрим, кто и как смеяться будет. Посмотрим тогда. Мне ведь только срок дай.

Потом Чернышев слушал про печника, плотника и даже священника соседнего прихода. Все они сделали для Никиты чего-то не так и ждали теперь ответной расправы. Всем им Никита прелой кожи на сбруи припас. Вот только момента подходящего ждал. Шорник хотел что-то крикнуть даже вослед офицеру, но вдруг вспомнил что-то, почесал затылок и осекся. Еремей не стал интересоваться о внезапном смущении и, продолжая слушать Никиту в пол-уха, размышлял о своем.

— Эх, скорее бы поправиться, как следует, — думал он, натирая варом нитку. — Идти ведь надо. Только вот как Анюту в Петербурге искать? Чего там граф насчет караульной роты говорил? Врал, наверное? Не надежный он человек. Ой, не надежный. Был бы он надежным, тогда б засад у себя дома не устраивал. Такие ненадежные всегда соврать гораздые. Может ещё раз к нему заглянуть? Теперь-то, поди, точно засаду сняли. Не дураки же они совсем? Обязательно надо заглянуть, а то, как я Анюту искать буду? Знает ведь чего-то, граф. Знает и молчит. Надо идти к нему. Обязательно идти.

И вот тут Чернышев внезапно оцепенел. Будто передернуло его всего. Глянул он в окно, а там — такое? Ну, ни при каких обстоятельства он сейчас увидеть такого не ожидал. Не могло здесь такого случится. Всякое могло, но чтоб это? Ну, не могло и всё тут. Не могла Анюта на дороге появиться. А он тут как тут — появилась. Вот уж чудо неслыханное, так неслыханное. Не может такого быть, а она вон на открытой повозке по дороге едет. Вон рядом с возницей сидит. Точно она. Еремей вскочил с трехногого табурета, сшибая по пути колченогую лавку, бросился к другому окну, чтоб получше возлюбленную свою рассмотреть, потом, превозмогая сильную боль в голове, побежал на улицу. Повозки на дороге уже не было. Силы вдруг опять оставили расстроенного ката и он чуть было не свалился в дорожную пыль. Хорошо, что Никита за ним выбежал и во время плечо сумел поставить, а то бы точно пришлось Еремею Матвеевичу на проезжую часть упасть.

— Ты чего так рванул? — широко раскрыв изумленные глаза, поинтересовался шорник. — Какая муха тебя укусила?

— Да я это, того, — надрывно закашлял Чернышев. — Она вон проехала. Она, Никитушка, она.