Валентин Лавров - Страсти роковые, или Новые приключения графа Соколова

Соколов подошёл к решётчатому окну, предвкушая победу. Он был мастером допросов. И даже самые закоренелые преступники после великолепно проведенных графом допросов давали признательные показания.

Минут через пять за его спиной раздался голос Зинаиды:

— Аполлинарий Николаевич, я кончила!

Соколов заметил, что на лице арестантки проскользнула ехидная улыбка. Он взял бумагу. На ней был изображен Фавн со всей своей могучей атрибутикой. Он ласкал распростертую на лужку пастушку. Рисунок был выполнен верной, твёрдой рукой.

— Хороша картинка, надо в Третьяковскую галерею передать!

Зинаида с нескрываемой гордостью сказала:

— Я была любимой ученицей Фёдора Ивановича Рерберга, ездила к нему в училище на Мясницкой.

Соколов одобрил:

— Талант несомненный! Вам следует продолжить учебу, а не сидеть в тюрьме. Теперь, сударыня, пишите показания — чистосердечные. И я нынче же выпущу вас из тюрьмы, отвезу домой.

Сыщик рассуждал: «Выпустить эту даму необходимо для пользы дела. С неё возьмем подписку о невыезде, а за домом установим тщательную слежку. Гершау или кто другой из шпионской братии обязательно припрутся к ней».

Зинаида опять надолго задумалась, покусывая кончик ручки. Сложив сочные губы бантиком, капризным тоном ответила:

— Писать что-то нынче не хочется. А хочется рисовать. Давайте, Аполлинарий Николаевич, изображу вас в моём будуаре. Во всех салонах говорят о ваших… о вашей исключительной мощи. Я создам полотно: «Граф Соколов и шпионка Дитрих предаются утехам любви». Замечательная картина!

Соколов понял: допрос зашёл в тупик.

Зинаида устало потянулась:

— Я больше не буду раздеваться. Вы меня убедили — игра не стоит свеч.

Соколов возразил:

— Я обещал отвести вас домой, обещание сейчас сдержу. После обыска вас вновь привезут в тюрьму, коли вы упорствуете в своём преступлении.

Зинаида на мгновение задумалась. Вдруг кротко улыбнулась:

— Это очень хорошо — домой, хотя бы на час… Я так скучаю о своём родном уголке. — Помолчала, её большие красивые глаза вновь набухли слезами. — Мне всё давно надоело. Я красива, но всю жизнь эта красота мне приносила только несчастья. Все гнались за моей внешней оболочкой, а моя душа никого не интересовала. Я всем чужда. Пусть скорей конец! Не всё ли равно — умереть или жить? Мгновение — и всё кончено. Финита ля комедия! Отправляйте меня в камеру. Но знайте, мой бедный муж ни в чём не виноват.

Соколов отправил Зинаиду с надзирателем вниз, к вахте, на выход. Сам протелефонировал Мартынову:

— Выезжаю на обыск, да и тебя буду рад видеть…

— Не задержусь! Как Зинаида?

— Крепка, как гранит. Но я излечил её от любовного помешательства. Дурочку строить из себя не будет.

— Это замечательно! Стало быть, отправлять к психиатрам нет нужды.

Соколов полюбопытствовал:

— Гершау не задержали?

— Увы! Как в воду канул. В наш невод попалась всякая шушера: три дезертира, несколько бродяг, взломщик сейфов, находившийся в розыске, и прочее. Прослежка Отто Дитриха ничего не даёт — он пока лежит пластом. У него сильная мигрень и сердечные перебои. Выезжаю, встречаемся у Бормотова.

В то памятное апрельское утро известный своей солидностью торговец фруктами купец и домовладелец Максим Михайлович Бормотов проснулся, как всегда, затемно. Отчего-то на сердце была беспричинная тревога. Купец долго, сосредоточенно молился на старинные старообрядческие образа, но на душе легче не стало.

Бормотов без молока — пост! — съел гречневую кашу, мочёное яблоко, под изюм выпил два больших гранёных стакана крепкого чая. Поцеловав супругу Евдокию Ивановну и осенив себя крестным знамением, вышел в родной 2-й Коптельский переулок.

Конюх Борис наводил последний лоск на двух сытых караковых лошадок — большой щёткой чесал густые гривы.

Дворник Матвей, старик с громадной седой бородой, в накрахмаленном переднике и бляхой посредине, подметал булыжную мостовую.

Увидав хозяина, дворник и конюх сдёрнули с головы холщовые картузы, низко поклонились:

— Наше вам почтение, Максим Михайлович!

Бормотов молча кивнул, полез в карман, достал семик — две копейки, протянул дворнику. Борис поспешил помочь хозяину забраться в мягко осевшую на рессорах коляску.

Бормотов оглянулся на собственность — дом под № 5 выглядел основательным, прочным: на высоком кирпичном фундаменте, с подвалом для кухни и прислуги, с просторным первым этажом — для себя, со вторым — для квартирантов. Второй этаж снимал интендантский полковник Дитрих, казавшийся до поры до времени порядочным, благонадёжным человеком. Но, видать, народ верно речёт: «В тихом омуте черти водятся».

Совсем недавно исчезла супруга Дитриха — Зинаида, и по этому поводу судила-рядила вся улица, но никто ничего положительно сказать не мог. Впрочем, промелькнул неясный слух, что Зинаида оказалась не то бомбисткой, не то отравительницей колодцев.

Из-за забора, злобно скаля пасть, бешеным лаем заливалась громадная чёрная овчарка учителя черчения второй мужской гимназии Букина. Овчарку почему-то звали Вильгельмом.

С овчаркой у Бормотова отношения не сложились. Года за два до наших событий, ещё в мирное время, Вильгельм сорвался с цепи, пролез в щель под забором и задрал купеческого пёсика Гаврюшу, любимца супруги Евдокии Ивановны. Сам Бормотов ринулся на защиту своей живности, но злобная овчарка укусила и его в руку.

Гаврюшу отнесли в дальний угол обширного сада и похоронили в ящике из-под марокканских ананасов, а учитель Букин даже не извинился.

Бормотов с той поры крепко невзлюбил овчарку, ещё больше, чем самого германского императора Вильгельма II Гогенцоллерна, что, впрочем, по человечеству вполне понятно.

Теперь он плюнул в сторону овчарки:

— Чтоб ты сдох, Вильгельм ненавистный!

Не знал купец, как близко исполнение его желания. Но пока что он приказал:

— Гони в Лаврушинский!

Лошади дёрнули и понеслись.

В Лаврушенском, 9 у Бормотова была лавка с обширной торговлей мёдом, яблоками, арбузами, апельсинами, виноградом, дынями, грушами и прочим.

Сердце не обмануло. Беда уже подступила вплотную.

Съев обед, который приносил лакей из соседнего трактира «Палас», Бормотов громко зевнул, перекрестил рот и наставительно обратился к приказчику — зелёному юноше в клетчатом пиджаке и прыщах на лице:

— Мой дед Фрол Сидорович, Царствие ему Небесное, говорил: «Сон до обеда золотой, а после обеда — серебряный». До обеда хлопоты спать не дают, а теперь сам Бог велел предаться. Ты, Никита, человек ещё незрелый, навсегда запомни: меня после обеда можно будить только в одном случае. — Пытливо взглянул на слушавшего в оба уха приказчика. — Ну-ка, ответь, в каком случае?