Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

Вот уже все взялись за руки, вот уже образовали круг и в предвосхищении прикрыли глаза:

И тут раввин дон Бальтазар поднял руку.

— Тихо! — крикнул Йекутьель. — Раввин дон Бальтазар Диас де Тудела желает обратиться к вам с речью.

— Время ликовать и время сокрушаться. — Голос раввина дона Бальтазара дрожал. — Сегодня не время веселиться. Смертельная угроза нависла над нашими шатрами. Не пение и не танец пристали нам, но плач Иеремии, как в день Тиша-бе-Аб, после разрушения Храма. Пусть знают все, и пусть станет известно: смертельная угроза нависла над баррио. Враг Израиля, проливший море крови нашей, волком рыщет в поисках новой жертвы в нашей овчарне. Воззри с небес, Ты, неназванный, узри из Дома Праведности Твоей и Красы Твоей, где беззаветность и величие силы Твоей! Где трепет Утробы Твоей и милосердия Твоего! Как сказал пророк: «Разверзни небеса и снизойди, дабы перед лицом Твоим расступились горы!» Да будет известно, и пусть знают все: смертельная угроза нависла над нами. А посему, — тут раввин покачал головой и прикрыл глаза, — объявляю пост. Как в Йом-Кипур [50] Йом-Кипур — этим названием Библия обозначает праздник Всепрощения, в который Господь отпускает грехи как отдельного человека, так и всего народа, сознательные и бессознательные. Как и в Субботу, запрещена любая работа. Судьба человека решается как раз в Йом-Кипур. , в день искупления, в день поста, даже если выпадает он на субботу, которую Господь сотворил для праздника. Объявляю пост и моление, как во день печали. Бросьте пищу на съедение псам и стервятникам. Сядьте на скамейку, не имеющую ни спинки, ни подлокотников, снимите обувь свою, как во день кончины матери или отца, сестры или брата, сына или дочери. Да сделает Всемогущий сердце ваше твердым словно камень. Да не убоится оно ни муки, ни пламени. Устои, Израиль, Господь Бог един. Уверуем в чудо, чудо Авраама, руку которого ангел Господень удержал над горлом Исаака в последний миг. Так отведет Вседержитель и теперь, в последнюю минуту, меч ненавистников Израиля. И скажем: аминь.

— Аминь, — шепотом ответила синагога.

— Теперь идите по своим домам, молитесь и поститесь — вы и ваши жены, и дети, — раздался громовой голос высокого мужчины, над сиденьем которого у Восточной стены была начертана полукруглая надпись: «Глава альджамы дон Шломо Абу Дирхам».

Паства в молчании покидала синагогу.

Перед молельней, окружив лейб-медика турецкого султана Иакова Исссрлейна, собралась группа бедняков в серых балахонах. Они слушали и задавали вопросы. Поодаль стояли степенные ремесленники.

— Султан Баязет благоволит к евреям и примет всех вас с распростертыми объятиями, — объяснял Иаков Иссерлейн. — Я посланник его, и ручаюсь, что каждый из вас обретет там безопасность, покой и завидное положение. Я пробуду здесь несколько дней и приму любого, дабы поговорить с ним и записать в число пожелавших уехать. Слыхали, что сказал раввин дон Бальтазар? Пока не поздно, нужно бежать. Охотнее всего Турция примет ремесленников, чьи руки могут сделать ее богатой. Евреи, изгнанные из Европы, сделали для своего нового отечества немало: развили кустарный промысел, оживили торговлю, обогатили казну государства и — прежде всего — вооружили армию огнестрельным оружием, которое через железные трубки извергает железные пули так далеко, как не сможет ни одна человеческая рука. Такая пуля способна разрушить самую прочную стену, убить сразу несколько неприятелей, и никакая броня тут не поможет. Как видите, братья мои дорогие, не напрасно султан Баязет благоволит к евреям. Завтра суббота, а потому записывать я не стану, но в воскресенье приходите. Остановился я у раввина дона Бальтазара. Я его гость, приехал на конфирмацию. Там вас и приму и запишу в число пожелавших уехать. Милости просим, чем больше, тем лучше. Терять вам нечего, зато приобрести можете многое.

— А кто заплатит за дорогу? Отсюда до Турции неблизкий путь, — отозвался высокий плечистый мужчина. — Меня зовут Нафтали. Я кузнец, и с деньгами у меня нынче туго.

— Продайте дома, имущество, вот и соберете денег, — ответил Иаков Иссерлейн.

— А когда Турция станет богатой, она от нас не откажется? Ведь мы ей тогда будем не нужны. Переймут у нас все, что могут, — сказал мужчина среднего возраста, одетый в длинный серый плащ и суконную шапку, спадавшую на спину, как капюшон. Некоторые поддержали его.

Лицо Иакова Иссерлейна искривилось, он покачал головой.

— Что я могу вам сказать? Пройдет много времени, прежде чем Турция станет богатой. А жизнь человека коротка. Я верю в благородное сердце султана. Я его хорошо изучил.

— Кастилия — одно дело, а Турция — другое, — сказал кто-то басовитым голосом. — Я здесь воду вожу и не считаю это зазорным. А вот в другом месте десять раз бы подумал.

Все засмеялись.

— Что верно, то верно, — сказал кузнец Нафтали, он был на голову выше всех остальных. — Лучше здесь перебиваться с хлеба на воду, чем на чужбине уписывать жареных перепелок.

— Здесь нас принуждают сменить веру. Но я спрашиваю вас, евреи: а велика ли разница, сменить веру или отечество? — старый, слегка сутулый, человек оглядел всех присутствующих.

— Ну уж, ну уж, разница, конечно, есть! — наперебой загалдели собравшиеся.

— На чужбину идешь, чтобы веру отстоять, — сказал кузнец Нафтали.

— Да что же это за отечество такое, если оно вас выгоняет?! — распалился лейб-медик Иаков Иссерлейн. — Целуете десницу, которая вас карает! Башмак лижете, что пинает вас!

Бедняки притихли.

— Пойдем, — сказал кузнец-богатырь Нафтали. — Наши женщины нас заждались. Сообщим им о посте.

Донья Клара приказала Каталине погасить свечи в висячих канделябрах и оставить только одну — в разветвленном подсвечнике, стоящем на столе.

Старый Апион ходил за Каталиной по пятам. Сколько ни пробовала, она не могла его отогнать, пока не ударила — пес удивленно поднял морду и, поворчав, отошел.

Донья Клара, жена дона Энрике Марианна и жена Даниила Беатрис — по ее фигуре было заметно, что она беременна, — сняв мантильи из белого тюля и субботние драгоценности, переодевшись в серые одежды и накинув на голову черные кружевные шали, расселись полукругом на возвышении.

Мужчины, сменив башмаки на домашние туфли, сели на низенькие скамеечки.

В молчании раввин дон Бальтазар спрятал лицо в широкий меховой воротник. Присутствующие тоже не проронили ни одного слова. Дон Бальтазар ждал, когда заговорит старейший — палермский раввин Шемюэль Провенцало. Дон Бальтазар взглянул на него вопросительно, но тот покачал головой.

— Тебе, рабби Бальтазар Диас де Тудела, отдаю я пальму первенства, — произнес он. — Сегодня овчарня укрылась от бури под сенью твоих крыл, вот ты и обратись к ней. Я же буду держать речь после тебя.