Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

— Ты мне ничего не говорил, — обратился Санчо к брату.

— Не говорил, — признался Видаль.

— Примешь меня в свою десятку? — спросил Эли.

Видаль скривил пухлые губы:

— Не издевайтесь надо мной.

— Ты оскорбил Хаиме.

— Я сказал правду, — ответил Видаль.

— Ты повторяешь клевету, а это отравленное оружие врага. И ты ему помогаешь. Что ты об этом думаешь, Санчо?

— Трудно поверить, но…

Санчо замолчал. Прислуга внесла горшок горячего молока, хлеб и сыр.

Они уселись за круглым столом с мраморной столешницей. Вбежала белая, похожая на овцу, собака, а за нею, заслонив собой свет в дверях, показался высокий мужчина.

— Здравствуй, мир тебе, гость наш, — прозвучал низкий голос.

— Здравствуй, отец! — оба мальчика подошли и поцеловали мужчине руку.

— Это наш гость, дон Эли из Нарбонны, — сказал Санчо. — Вот, решил зайти к нам.

— Мир тебе, юноша! — Глава альджамы Шломо Абу Дархам поднял руку в приветствии. Был он в утреннем халате тонкого коричневого сукна. — Имя твое стало известным в нашем баррио.

Эли низко поклонился.

Санчо подвинул отцу стул. Дон Шломо Абу Дархам сел. Полы его халата разошлись и приоткрыли квадратный фартук с кистями ритуальных нитей на уголках. Дон Шломо провел ладонью по лицу, обрамленному седой бородкой.

— Скверное время ты у нас застал. В Нарбонне, по слухам, евреи радуются миру, благодати и своему достатку, — дон Шломо Абу Дархам погладил собаку по голове. — Как скоро ты покинешь нас?

— Не знаю. Как Бог скажет.

— Мы бы рады тебя видеть и после конфирмации, но тебя, наверно, заждались родители, а может, и невеста?

— У меня нет невесты. Мать умерла, а отец — в далеком путешествии.

— Значит, ты хочешь остаться?

— Не знаю. Если нужно будет…

— Это большая честь для нашего баррио. Значит, если нужно будет?

— Одному Богу известно.

— О нет, люди тоже кое-что знают.

Эли нерешительно покачал головой.

— Мои сыновья, Санчо и Видаль, обожают тебя и восхищаются тобой.

Эли ничего не ответил.

— А ты, оценил ли ты их по достоинству? Ведь у них в голове ветер и огонь.

— Хорошее сразу можно оценить по достоинству. На мой взгляд, они оба красивы и мужественны.

— У тебя тоже ветер и огонь в голове, — Шломо Абу Дархам бросил собаке кусочек сыра.

— Возможно, дон Шломо Абу Дархам, но я бы назвал это иначе.

— Как же?

— Огонь — это любовь, а ветер — дух…

— …разносящий пожар, — закончил фразу дон Шломо. — Сразу видно, что ты — потомок поэтов. Верно сказал Магомет: поэты — большие сумасброды. Для меня Коран не представляет особой ценности — одни повторы и перепевы, — однако с мнением о поэтах я согласен.

— Может, потому, что великие поэты давно умерли, а остальные не могут себя защитить. Нет ни ибн Габироля, ни Иегуды Галеви, так же, как нет и пророков.

— Наш гость — потомок знаменитого Иегуды ибн Гайата, — сказал Санчо. — Дон Эли по скромности об этом умалчивает.

— Я знаю, мне не следует напоминать. Хвалишь скромность иных, а у самого ее ни на грош. Я не хотел тебя обидеть, юноша, — дон Шломо повернулся к Эли. — Но не зря Господь Бог дал человеку разум. Начинать борьбу с гораздо более сильным врагом — безумство. Это ясно, как дважды два.

— Если бы Давид так думал, он бы не победил Голиафа, — заметил Санчо и покраснел.

— Вот именно! — воскликнул Видаль.

— Мы живем сегодня. Время больших поэтов и пророков миновало, да и героев тоже. Прошли времена Самсона и Давида. — На висках дона Шломо Абу Дирхама вздулись вены. — Они были сильны не человеческой силой, а Божьей.

— Бог не кончился, — вставил Санчо.

— Верно, сын мой! Я приму это к сведению. Но пока что, — дон Шломо Абу Дархам повернулся к Эли, — я хочу, чтобы мои сыновья жили. Это естественное право отца. Я бы не послушал Бога, как Авраам, который был готов принести в жертву Исаака.

— А естественное право сыновей? — спросил Эли.

— Слушать родителей, — ответил дон Шломо.

— Сыновья имеют право выбрать собственный путь, — сказал Эли.

— Путь сумасбродов, пагубный путь. Ты уничтожишь себя и нас, юноша. Не буди железа, пусть оно спит. Один раз тебе удалось выйти живым, но второй раз… Эли ибн Гайат, твой замысел известен не только мне. Когда цель становится известной врагу — следует прекратить действия.

— Следует выбрать иной путь. Цель всегда остается той же.

— Знаешь, сколько шпиков ходят по нашим улицам? — спросил дон Шломо Абу Дархам.

— Знаю одного.

— Кто это? Как глава альджамы, я обязан знать.

— К сожалению, я не могу сказать.

— Почему?

— Не могу.

— Как глава альджамы, я требую…

— Простите, но я не скажу…

— Я бы мог тебя вынудить, но не стану этого делать.

Дон Шломо Абу Дархам встал и вышел не попрощавшись.

Они сидели в молчании. Санчо и Видаль поникли головой.

— Мир вам, братья! — Эли направился к выходу.

На пороге мастерской стоял ремесленник из Кордовы в алой толедской ермолке.

— Я увидел привязанного коня и подумал: подожду-ка я и пожелаю вашей милости доброго дня, — сказал кордовский ремесленник. — Вашей милости это нужнее, чем всем нам. Каждый из нас думает лишь о себе, о своей жене, о своих детишках. В своих заботах мы соединяемся с теми, кто думает о своих близких. Все мы посредством своих близких заботимся обо всех. Вы, ваша милость, пребываете в заботах обо всех. Думаю, сам Бог вас послал. Когда вода доходит до уст, Бог посылает своего посланника и велит ему идти, как Моисею к фараону, дабы позволил тот евреям выйти из Египта в Землю Обетованную. Но народ израильский был тогда в рабстве у одного властелина, а теперь — у семидесяти семи царей. Теперь труднее освободить народ и повести его в Землю Обетованную. Понадобилось бы семьдесят семь Моисеев, а у нас нет ни одного. Я расскажу вам о страшных временах, когда уже не было спасения, когда отец мой погиб от железного прута, истекая кровью. Кровь брызнула и на меня. Мне было тогда десять лет… Ваша милость направляется в синагогу? Я тоже. Значит, нам по пути, и если не погнушаетесь, я буду сопровождать вашу милость. Вы на коне в такую рань. И лицо разгневанное. Неужели глава альджамы принес из города еще более мрачные вести? Он был вчера у инквизитора и вернулся перед самой вечерней молитвой. Разве могут быть вести хуже тех, что мы знаем? Ой, могут. Вчера над городом расстилался дым. Да и сегодня его чувствуешь. А вчера люди закрывали двери и окна, не прикасались к еде — казалось, от нее пахнет человечиной. Ветер дул оттуда. Что будет? Снова бежать? Куда? Один из гостей дона Бальтазара говорит: «Бегите в Турцию». А турецкий султан выжмет из нас пот, мы ему отдадим все свои силы, покажем все, что умеем, обучим его людей, а потом он выгонит нас, как не раз случалось. Надо, чтобы под ногами была твердая почва, а где такая почва для нас? Если б знать, я бы на коленях туда пополз. Это правда, что завтра инквизитор придет в баррио? По ночам страх сжимает мне сердце, а крик будит жену. Что делать? У кого искать помощи? Ваша милость, как Мессия, на коне. Уже был такой Мессия и не один. Был Бар-Кохба. Раввин Акиба назвал его Божьим помазанником. Но Бар-Кохба не победил Адриана. Он погиб, а значит, это был не Мессия. Сколько же Мессий, пришедших до времени! Ни один из них не помог, а сами погибли! Мне было десять лет, когда в наш городок Кариота прибыл Хизкия бен Иммануэль из Феца, в лохмотьях, с большим посохом, как Моисей. Он не стриг волос, не пил вина, не ел мяса, питался сухим хлебом да водой, постился, призывал к посту и покаянию. Он проповедовал в синагоге в присутствии раввина и старейшин. Призывал к покаянию за грехи, ибо настало время. Его слушали — слушал раввин, слушали старейшины. Глаза его горели огнем, а пот заливал лицо. Мороз пробегал но коже от мысли о конце света, однако и радость была немалая от того, что дождались мы дней Моисеевых. Он возносил руки, как Моисей, сходивший с Синая с каменными скрижалями, он громко кричал, что поведет евреев через море в Землю Обетованную, на священную гору Мория [111] Мория , гора — в Библии гора, на которой Соломон построил храм Божий. и к реке Иордан. Он обещал восстановить храм Соломона. И тогда закончится мука, ибо из семидесяти семи стран выйдут евреи, как из Египта, и поселятся на собственной земле, и снова станут народом, и заживет каждый иудей под своей смоковницей и виноградной лозой, как повторял мой отец, царствие ему небесное, ибо там пребывают мученики за веру. Никогда не угасала в народе надежда на возвращение домой, где мать Рахиль стоит на развилке дорог, плачет, ожидает возвращения сыновей, разбросанных по свету, словно плевелы. Наша тоска — тоска детей по своей матери. Так говорил Хизкия бен Иммануэль. Женщины плакали за решеткой на галерее, раввин сидел, поднеся руки к лицу, будто прикрыв глаза, а на самом деле он прятал слезы. Я хорошо это помню, ибо на следующий день случилось страшное. Хизкия говорил, что молитва — наше оружие. Пусть другие народы ведут войны для захвата чужих земель, мы же пойдем с песнями и молитвой, и будет она нашей хоругвью. Он сорвал с себя белую молитвенную шаль с голубой каймой и стал размахивать ею над головами. Евреи воскликнули: «Мы с тобой, Мессия!» Его благословил раввин: положил на голову руки, как кладут таннаи [112] Таннаи — законоучители эпохи Мишны, мнения которых приводятся в Мишне и Барайте. , когда назначают своих преемников. Хоть я из ремесленников и занимаюсь выделкой кож, я это знаю, ведь учителя наши и мудрецы были сапожниками и столярами. «Будь благословен, ниспосланный нам Богом, — сказал раввин. — Завтра ты разделишь посохом своим воды Гвадалквивира, как Моисей воды Тростникового моря. И пройдем посуху на тот берег, и начнется наш путь к Сиону. А Гвадалквивир будет для нас началом. Пусть каждый приготовится. Пусть все соберутся у каменной старицы…» Опустели еврейские дома. Вышли стар и млад, мужчины и женщины. Множество людей собралось на берегу. И тут раздался крик. Убийцы окружили нас, оставив свободным только берег. С открытой повозки они стащили окровавленного человека. Это был Хизкия бен Иммануэль. Кровь залила ему глаза и лицо. С него сорвали одежду. На груди мечом был вырезан крест. Его привязали к железному столбу, а столб вкопали в землю. Двое полуобнаженных великанов секли его мокрыми толстыми веревками, и кожа кусками отваливалась от тела. «Вот он, ваш Мессия!» — кричали они, приказав народу плевать ему прямо в лицо. Кто не соглашался, того убивали железными прутьями. Эту смерть приняли многие мужчины, женщины и дети. Когда подошла очередь моего отца, он плюнул убийцам под ноги. Его ударили по голове, и кровь брызнула в мою сторону. Мать схватила меня и кинулась к каменистой старице, а оттуда в воду. Плавать мы не умели. Кто-то нас вытащил на другом берегу. Мало кто уцелел — убивали тех, кто плевал, и тех, кто не плевал. Спасшиеся бежали в Кордову, это недалеко от Кариоты. Мы с матерью бежали в Кордову, потому что там жил наш родственник — брат моего отца. Потом я вырос, женился, у меня родился сын.